В шесть вечера в Астории
Шрифт:
— Ну вот и слава богу! — Но в этих словах Мишь угадала, скорее, грустную примиренность с судьбой.
Уходя с работы, Руженка шла через читальный зал. Привычная картина: спины занимающихся за несколькими столиками, знакомая тишина глубокой сосредоточенности, Вдруг она остановилась: там, у окна… Да ведь это…
Она свернула в проход между столами и, подойдя сзади, ладонями закрыла глаза Камиллу. Тот обернулся, удивленный.
— Коли уж ты почтил своим присутствием наше заведение — мог бы заглянуть и к моему ничтожеству!
Камилл что-то смущенно
Под предлогом, что она что-то забыла, Руженка увела его в свой кабинет. Пускай видит — я тут не кто-нибудь! Вообще-то сотрудники библиотеки очень стеснены, в сущности, это чудо, что Руженка делит кабинет с одной-единственной «подселенной» коллегой…
Камилл помог ей надеть пальто — она подметила, как внимательно он ее разглядывает. Хорошо, что он застал меня, когда я в полном порядке; Руженка знала, что сегодня хорошо причесана, и даже ощутила слабый аромат собственных духов и была рада, что купила очки с более красивой оправой, чем у тех, которые носила обычно.
— Изучаешь что-нибудь?
— Да нет. Просто хотел найти спокойное место, где можно писать. И вот — не нашел.
— Ох, извини, я не знала! Но, коли уж так вышло, не могу ли я на остаток дня заменить музу, которую от тебя отогнала? Звучит самонадеянно, да? — Она кокетливо взглянула на него. — Я так рада, что тебя встретила! — не сдержалась, взяла его под руку. — Очередная встреча в «Астории» — только через два года, а ребята из нашего класса то ли мало читают, то ли ходят к конкурентам…
— Никого ты не отогнала, в последнее время музы порхают совсем по другим маршрутам, и я не могу напасть на их след…
— Ты хочешь сказать…
— …что у меня ничего не выходит. Сижу над чистым листом и, образно говоря, грызу ручку. В голове вакуум…
— Для писания сердце иногда важнее головы.
— И там не лучше, чем в голове, Руженка.
В порядке утешения она слегка прильнула к нему.
— Может, посидим где-нибудь? Есть вещи, о которых как-то не хочется разговаривать на улице.
Они стояли около винного погребка — единственное узкое темное помещение, сквозь занавески на стеклянной двери просвечивают лампочки под розовыми абажурами.
Откуда вдруг это замешательство? Или у него другие планы, и он не хочет признаться?
— А не лучше ли пройтись? Там, в вашей читалке, на меня напала хандра… Может, выветрится на свежем воздухе.
В чем же дело? Тяготится моим обществом, или обстановка в маленьком погребке, за столиком на двоих, кажется ему слишком интимной? Боится, что узнает его ревнивая деревенская гусыня? Поймала его на ребенка, мерзавка…
— Не понимаю я твою хандру.
— Точнее, это депрессия от собственного бессилия. Смотрю на людей, которые занимаются в читалке, делают выписки, постигают что-то — одним словом, проводят
— По-моему, ты нуждаешься в откровенном разговоре, Камилл. — Роль утешительницы павшего духом мужчины — всегда шанс… А впрочем, только к такому результату и мог привести Камилла поспешный, вынужденный брак. — Жизнь — скорее синусоида, чем прямая, у одних только счастливчиков она непрерывно поднимается…
Ну вот — сдается, все мы навсегда отмечены печатью Роберта Давида!
— Насколько я помню, в геометрии ты была сильна, — усмехнулся Камилл. — По крайней мере Ивонна призналась мне, что математику сдувала преимущественно у тебя.
— Хочешь, открой сердце старой приятельнице, коль скоро ты очутился в нижней фазе синусоиды — чего, к слову, не могут избежать творческие натуры!
— Торжественно, как молитвенник в кожаном переплете… но не преувеличивай, Руженка. Творческая натура… работает, так сказать, на ящик, если не на корзину — подразумеваю корзину для бумаг. Одна рукопись застряла в издательстве без ответа, другую не могу сдвинуть с места. В столе у меня еще несколько рассказов, не говоря о стишках. Мои «творческие» перспективы, пожалуй, лучше всего понял Тайцнер, который тихо и бесповоротно от меня отмежевался.
— Но на твоей свадьбе он так говорил, будто готов за тебя в огонь и в воду!
— А видишь — именно в его издательстве и лежит уже два с половиной года моя «пограничная» повесть. Скорее всего, ее давно выбросили в корзину, ведь рукописи, как известно, не возвращают…
— Тайцнер… А у самого уже третья книга в производстве…
Руженка тут же подосадовала на себя; вполне могла бы обойтись без такой неловкой демонстрации своей осведомленности…
Миновали еще один дневной погребок, изнутри неслись звуки модного шлягера, назойливо повторяющего оптимистическое утверждение, что «у нас всегда весна». Руженка слегка придержала Камилла, вопросительно подняв брови, кивнула на вход.
— Да в таком гвалте нам пришлось бы глотку надрывать вместо разговора, — возразил он.
Что это с ним? Певец там, внутри, поет совсем тихо, задушевно… Может, у Камилла возникло упорное отвращение к подобным заведениям, с тех пор как отобрали их собственный бар, — хотя пражане, вероятно, всегда будут называть его «У Герольда»?
Поднялся ветер, погнал по улице пыль, Руженка повернулась спиной к ветру, спасая прическу.
— У нас в читалке ты первый раз?
— Там тихо и никто не мешает, — вместо ответа сказал Камилл.
— А дома тебе мешает ребенок?
— Ребенок тоже… Это прозвучало достаточно красноречиво — и приятно для слуха Руженки. На щеку ей упала капля, на лоб — другая.
— Дождь начинается, — обрадовалась она: теперь-то уж Камиллу придется что-то решать.
Он поднял голову. Небо заметно темнело, тучи наплывали со всех сторон. Камилл нерешительно посмотрел в лицо Руженке.
— А нельзя ли ненадолго… скажем, к тебе? Знаю, напрашиваться не принято, но мы с тобой столько лет сидели за одной партой…