В шесть вечера в Астории
Шрифт:
Голос его странно прервался — словно от рыдания.
Руженка села рядом, в утешение сжала его руку обеими ладонями, он ответил слабым пожатием. В висках она слышала стук собственного сердца, но очень скоро к ее взволнованности примешался оттенок разочарования: стало быть, то, что он пришел к ней в дом, было вынужденным— да, слово «нужда» тут самое верное… Если б он хотел близости с ней — лучшего случая, чем сейчас, не представилось бы, когда ее чувства напряжены до отказа, — а он, вместо того чтоб хотя бы обнять ее, только пассивно оставляет свою руку в ее руках, и в его слабом пожатии— просто благодарность, признательность за сочувствие и понимание, и ничего больше… Как долго, как долго еще буду я питать напрасные иллюзии?
Сжав губы, Руженка отсела на прежнее место, под влиянием какого-то унизительного стыда избегая его взгляда; но и Камилл тоже искал прибежища в стакане с остывшими остатками грога.
— Надо что-то придумать, Камилл, — заговорила она потом будничным тоном — и все прошло, ушло, отрезвевшее сердце забилось спокойно, от случайной вспышки счастья остался лишь некий гибрид понятий, на первый взгляд противоречащих друг другу: рассудочное сочувствие. — Не можешь ты жить распродажей картин, да и без отметки в паспорте тебя скоро сочтут тунеядцем. Не обижайся, но одна наша сотрудница собирается в декретный отпуск, а замену себе еще не подыскала. В денежном отношении это место не Эльдорадо, но полагаю, тебе и за твоих мышей в институте платили не бог весть сколько.
Теперь она отважилась посмотреть ему в глаза. Как это я еще в читалке не заметила то непривычное, что так ясно написано на его исхудавшем, бледном лице: усталое разочарование и преждевременный скепсис… Жизнь вокруг него закружилась на полные обороты, молодежь, с лопатами на плече, отправляется в добровольные бригады, сама Руженка, в голубой форменной рубашке со значком Союза молодежи, целых три недели трудилась на благоустройстве Летенского плато… Атмосфера размаха, Дорога молодежи, новинка на улицах — троллейбусы, новостройки-гиганты, впервые после десяти лет мясо без карточек, ударные вахты в честь побед Затопека — а до Камилла будто не доносятся даже отзвуки того, чем так переполнена эпоха всеобщего энтузиазма, и ошибок, и убежденности, и — иногда — немножко наивной романтики. Кто остановится хоть ненадолго… Ну да, исключили из университета — но единственная ли это причина того, что Камилл, с его одухотворенным лицом, оратор и гордость класса, человек, обладавший лучшими предпосылками для того, чтобы добиться успеха, — что он оказался где-то на обочине?
— Это ведь совсем не трудно — вести картотеку и прочее в этом роде…
Руженка постепенно загоралась этим планом — в прошлом все ее старания завоевать приязнь Камилла, правда, ни к чему не привели, но должен же он наконец понять, что я желаю ему добра, что я могла бы стать ему бескорыстной помощницей, чем-то вроде подруги-литератора, ведь я, пожалуй, куда начитанней, чем он…
Дождь совсем перестал, и комната озарилась закатным солнышком, тем ярким желтым сиянием, в котором столько надежд, внушенных свежеумытым небом.
— Спасибо, Руженка, ты так заботишься обо мне… Если это место в библиотеке еще свободно, я бы его принял…
— Глазам своим не верю! Откуда ты время-то выкроил, чтобы отмахать такую даль, через полгорода!
Нечестно было бы отвечать на ее иронию своей: Мишь имеет на нее полное право. Мариан извлек из портфеля бутылку «Шато Мельник», из шелковой бумаги развернул букет чайных роз. На просветлевшем лбу Миши читалось изумление: вроде сегодня не мои именины и не день рождения — уж не собирается ли он просить моей руки?
— В чем дело-то? — довольно неуверенно спросила она.
— Сегодня я, ободрав уши, пролез через последние медные трубы госэкзаменов — один бог знает как, я почти и не готовился… Через три недели произнесу торжественное «Spondeo» [61]
— Мариан! — Мишь повисла у него на шее, подозрительно отвернув лицо, словно лук резала. — Да я еще счастливее тебя! А зачем букетик-то? — Она вытерла глаза. — Ведь его я должна тебе преподнести!
61
Торжественно обещаю (лат.).
— А это за твое бесконечное терпение. Личность менее святая давно дала бы мне отставку за пять с половиной лет систематического пренебрежения…
Мишь пересчитала розы:
— За каждый год искуса по три штуки! При моей святой скромности — сойдет.
Но что я надену на твой торжественный выпуск? Сметать что-нибудь на живую нитку… Деньги займу у Руженки. Или у Пирка — он теперь у нас самый состоятельный. Хотя нет, у Пирка не попрошу. А то он просто купит мне платье… По собственному выбору! Самое дорогое и самое безобразное, какое только можно достать!
— Выпьем же за это! — Мариан собрался откупорить бутылку.
— Приносить в этот дом алкогольные напитки строго воспрещается! Наш новый комендант просто собака. Но пускай попробует помешать нам «обмывать» нового доктора, да еще какого!
— По расхожим представлениям — плохого. Недавно вижу на улице — люди столпились, кто-то кричит «доктора!», и я, олух, опрометчиво вызвался. На земле лежит человек без сознания, сердце работает, на инсульт не похоже— я просто не знал, что делать. А меня доверчиво расспрашивают, что с ним такое. Что мне оставалось? Я и ответил — в больнице, мол, выяснится… Единственное, на что я оказался способен, это вызвать «скорую»; но это сделал бы и старикан сторож с соседней автостоянки.
— Зато он, в отличие от тебя, не знал бы, что все соматические клетки многоклеточных организмов обладают идентичной генной системой — геномом, — торжественно продекламировала Мишь (ты, голубушка, просто прочитала краем глаза эту фразу в раскрытом на столе учебнике!).
Они чокнулись стаканчиками из-под горчицы; Мишь с удовольствием выпила свою порцию, словно простую минералку, и закатила глаза от наслаждения.
— Мишь, ты меня ошеломляешь! — Мариан многозначительно кивнул на тетрадку с надписью «Основы онкологии». — Уникальность моих процитированных тобой знаний сильно подкошена тем, что, кроме меня, сейчас все это знаешь и ты…
— А я никому не скажу. При одном условии: теперь, когда тебе уже не надо готовиться к экзаменам, ты будешь больше уделять внимания мне!
— Если б это зависело от одного меня — не сомневайся! — Он помолчал, сосредоточив взгляд на крошечных пузырьках, выскакивающих на поверхности вина; потом медленно поставил стакан на стол. — Однако у нас появился противник пострашнее моей учебы: действительная служба. Это теперь-то, через несколько лет после окончания последней в истории войны, вышагивать по плацу, как шут гороховый, в каком-нибудь Забытове на другом конце республики… Приветствовать по уставу ефрейторов такой, по словам Стейнбека, великолепно-бессмысленной, триумфально-нелогичной организации, как армия… Не повезло мне — те, кто годом младше меня, отбыли военную подготовку без отрыва от учебы. Понимаешь, что это означает для меня, когда наши исследования, — он трижды постучал по деревянной столешнице, — уже на верном пути? На два года выпасть из тележки — Мишь, да это, быть может, конец всей моей карьеры! Если ты еще не поняла, объясню: ни в чем ином не смогу я применить свои знания, кроме научной работы, у меня просто нет способности к практической медицине, это для меня скука смертная! Прописывать в каком-нибудь медпункте салицилку ревматическим старикам было бы для меня полной катастрофой!