В степях Зауралья. Трилогия

Глебов Николай Александрович

Ераска поднялся с жернова и заявил решительно:

— Я тебе поагитирую, чертова перечница. Попался, значит, сиди!

— Сказано одним древним философом, — продолжал Никодим, — что добродетель человека заключается в его мудрости. Есть у меня маленькая толика золотишка, может быть, поделим, а?

Ераска подошел вплотную к окошечку и замахнулся кулаком:

— Замолчи, гидра!

Голова Никодима исчезла. Бобыль сплюнул и, разыскав второй кол, припер дверь покрепче. «Теперь не вылезет». Довольный, он быстро зашагал к домику Батуриных. Устинью застал в тревоге: женщина видела,

как по косогору под командой Маслова промчался большой отряд белоказаков. Шум боя приближался к окраинам. Конница Шемета, не давая прорваться белоказакам в город, стала теснить их на подступах к Марамышу.

— Герасим, наши в городе, слышишь, стреляют!

Ераска подошел к окну.

— Я, Устинья Елизаровна, пойду на подмогу.

— Постой! — женщина схватила бобыля за рукав. — Я достану тебе винтовку и патроны: тятенька спрятал… — Открыла западню и через несколько минут показалась с оружием. — Пойдем вместе, — подавая винтовку, заявила она и, затянув покрепче на голове платок, шагнула к дверям.

Белогвардейцы, отступая, рассыпались по дворам, прятались. Устинья с Ераской вбежали во двор Черновых и, захлопнув калитку на крючок, прислонились к забору. Следом за каппелевцами показались сербы, они торопливо отстреливались от наседавших красноармейцев.

— Братец! — Устинья с силой сжала руку Ераски: во главе отряда, который шел рассыпным строем, показался Епифан.

На перекрестке сербы остановились. Один из них, прикрепив к штыку белый платок, поднял винтовку. Стрельба прекратилась. Красноармейцы стали окружать противника.

Устинья выскочила из укрытия, бросилась к Епифану.

— Братец! — вскрикнула она и спрятала радостное лицо на его груди.

Поцеловав сестру, Батурин ласково сказал:

— Устинька, я сейчас съезжу за Григорием Ивановичем… Он ранен, лежит в одном из городских домов.

— Тебе помочь?

— Нет, там фельдшер. Русакова я привезу к нам. Приготовь комнату. А, Герасим, — увидев бобыля, улыбнулся Епифан. — Здравствуй, друг!

— Здравья желаем! — гаркнул Ераска и, сняв с плеча винтовку, встал «смирно». — В мастерской Григория Ивановича сидит гидра Никодим. Жду приказаний! — козырнул он.

— Охраняй, — бросил Епифан и, подав команду, повернул с отрядом к городу. За ним в сопровождении конвойных двинулись сербы.

Устинья была взволнована. «Григорий Иванович ранен… Может, умирает…» — кольнула сердце тяжелая мысль. Молодая женщина поспешно вошла в свою комнату и дрожащими руками стала снимать наволочку с подушки. К воротам подъехала телега. Выглянув в окно, Устинья изменилась в лице и прижала руку к сердцу.

— Несут…

Епифан и незнакомый красноармеец, положив бережно Русакова на походные носилки, прошли двор и осторожно стали подниматься на крыльцо. Устинья стояла неподвижно, не спуская тревожных глаз с двери. В эту минуту Григорий Иванович казался ей особенно родным, близким. Она помогла положить раненого на кровать и бережно поправила обессиленную голову. Епифан с фельдшером вышли. Устинья долго вглядывалась в похудевшее лицо Григория Ивановича. Крупные слезы заволокли глаза и скатывались на подбородок.

Похудела за эти дни Устинья. Новое неизведанное чувство овладело ею. Оно не было

похоже на любовь к молодому Фирсову, было оно иным и к мужу. Бурные порывы тоски и страсти к Сергею, от которых когда-то становилось мучительно и сладко, прошли, как первая весенняя гроза. Сейчас вспыхнуло иное чувство. Спокойное и уверенное, надежное чувство усталой женщины.

Ночь. Устинья по обыкновению опустилась на стоявший возле кровати больного табурет. В окно падал лунный свет.

— Почему не спишь? — спросил Русаков и нежно погладил руку женщины:

— Не спится…

— Что тревожит?

— Плохо ты поправляешься…

— Ничего, Устенька, стану на ноги…

— Скорей бы, — вздохнула она.

— Тебе так хочется? Славная ты… хорошая, — промолвил Русаков и положил ее руку себе на грудь.

— Слышишь, как бьется? — спросил он со слабой улыбкой.

Устинья отняла руку, наклонилась к лицу Григория Ивановича. Приподняв голову от подушки, Русаков нежно привлек женщину к себе.

Кривой Ераска, получив распоряжение Батурина охранять узника, бодро шагал по переулку.

— Я тебе покажу, контра, как меня золотом сманивать! Не на того нарвался! — Вышагивая по-солдатски, он подошел к заброшенной мастерской, приложил ухо к двери, прислушался. — Присмирел, чертов кум… Однако надо обойти кругом! — Сунув приклад под мышку, Ераска обошел мастерскую, перелез через прясло и, заметив примятую ботву, вновь перемахнул через изгородь и подошел к окошечку: — Эй! Как тебя, подь сюда!

В мастерской было тихо. Ераска просунул голову и, увидев пролом в потолке, торопливо открыл дверь.

— Так и есть, утек, гидра, — в раздумье он почесал за ухом. — Ну, погоди, все-таки я тебя разыщу, болотная кикимора! Недаром я в разведчиках был. Сам Григорий Иванович хвалил! Но где его искать, косматого черта?

Ераска понимал, что искать Никодима в городе бесполезно. «Может, он в кирпичных сараях спрятался?» — Закинув винтовку на плечо, бобыль зашагал к опушке бора, где виднелись крытые соломой сараи.

Приближался вечер. В воздухе носились мельчайшие паутинки.

Ераска заглянул в несколько построек. Последний сарай был наполнен длинными рядами сырца [16] . Крадучись между ними, Ераска заметил в углу спящего человека.

16

Сырец — готовый в формах сырой кирпич, складываемый для просушки.

— Он самый! — на цыпочках проскользнул к мирно храпевшему беглецу и гаркнул, щелкнув затвором винтовки: — Встать!

Никодим, поджав под себя ноги, зевнул.

— Встать, гидра!

Расстрига неохотно поднялся с земли и угрюмо посмотрел на вооруженного человека:

— Что тебе?

— Руки вверх! — Ераска сдвинул белесые брови, сердито заворочал здоровым глазом. — Два шага назад!

Никодим попятился.

Поднятые руки Елеонского были наравне с верхними краями сырца. В голове бобыля промелькнула мысль: «Как бы не стукнул кирпичом, надо заставить пятиться к выходу, там как раз яма».