В световом году: стихотворения

Кублановский Юрий Михайлович

ЗАСВЕТЛО

Когда ты засветло бываешь в потемках дома моего и всё как будто обещаешь, не обещая ничего, и бормоча: какое счастье вдруг после черной полосы, расстегиваешь на запястье соскальзывающие часы, я, как ныряльщик неразумный, поспешно убеждаюсь в том, что беспокоит вихрь бесшумный шиповник белый за окном, и не страшусь колоть щетиной твое раздетое плечо, и мне от нежности звериной, как молодому, горячо.

«Бывало, под мухою…»

Яношу Гайошу, скрипачу и приятелю

Бывало, под мухою по молодости приму и занюхаю. Прости и впусти. По жанру положенный герой в боевик так входит, поношенный не

сняв дождевик, поклажу походную неся на горбе, чтоб душу бесплодную доверить судьбе. Ни роще в безлистии, ни, проще сказать, беде в бескорыстии нельзя отказать. Жизнь сделалась прожитой, нагнавшей слезу на кисти мороженой рябины в лесу. Раздетая донага зазывная даль. И с вальсом из «Доктор Живаго» февраль. Мнил, дело минутное, но вот тебе на: последние смутные сбылись времена. В оконце алмазная купина горит. И жизнь безобразная уснуть не велит.

КАССИОПЕЯ

Июнь, опоив горьковатой отравой, своим благолепием был обязан сполна курослепу с купавой, кувшинкам, врастающим в ил. Тогда, поразмыслив, я выбрал в итоге всё лето гулять, бомжевать, а зиму зализывать раны в берлоге, пока не начнут заживать. Привыкший к своей затрапезе, едва ли я вдруг испытал интерес к богатству, когда б не купил на развале подержанный атлас Небес. И сразу же стал на догадки скупее: сродни ли — сказать не берусь — неровно мерцающей Кассиопее покойная матушка Русь. Своим чередом приближаясь к отбою, глотая слюну с бодуна, я так и не смею проститься с тобою, родная моя сторона. Когда световые года пронесутся, хотя нескончаем любой, а вдруг доведется, робея, коснуться, мне ризы твоей гробовой? 27. VII.1999 Желомеено

«Волны падают — стена за стеной…»

Отчаянный холод в мертвой заводе, пустые стены и бушующий ветер, врывающийся в разбитые стекла окон. Жизнь замерла. Доносятся тревожные крики чаек. И всем существом ощущаю ничтожество человека, его дел, его усилий.

Из последнего письма отца Павла Флоренского с Соловков (4. VI. 1937)

 Волны падают — стена за стеной под полярной раскаленной луной. За вскипающею зыбью вдали близок край не ставшей отчей земли: соловецкий островной карантин, где Флоренский добывал желатин в сальном ватнике на рыбьем меху в продуваемом ветрами цеху. Там на визг срываться чайкам легко, ибо, каркая, берут высоко из-за пайки по-над массой морской искушающие крестной тоской. Всё ничтожество усилий и дел человеческих, включая расстрел, и отчаянные холод и мрак, пронизавшие завод и барак, хоть окрест, кажись, эон и иной, остаются посегодня со мной. Грех роптать, когда вдвойне повезло: ни застенка, ни войны. Только зло, причиненное в избытке отцу, больно хлещет и теперь по лицу. Преклонение, смятение, боль продолжая перемалывать в соль, в неуступчивой груди колотьба гонит в рай на дармовые хлеба. Распахну окно, за рамы держась, крикну: «Отче!» — и замру, торопясь сосчитать, как много канет в ответ световых непродолжительных лет.

«Далеко за звездами, за толченым…»

Далеко за звездами, за толченым и падучим прахом миров иных обитают Хлебников и Крученых, и рязанский щеголь с копной льняных. То бишь там прибежище нищих духом всех портняжек голого короля, всех, кому по смерти не стала пухом, не согрела вовремя мать-земля под нагроможденными облаками в потемневших складках своих лощин. Да и мы ведь не были слабаками и годимся мертвым в товарищи. И у нас тут, с ними единоверцев, самоучек и самиздатчиков, второпях расклеваны печень, сердце при налете тех же захватчиков. …Распылится пепел комет по крышам. И по знаку числившийся тельцом, и по жизни им не однажды бывший — приложусь к пространству седым лицом. 1. XI. 1999

СОЛОВЬИ

В

безвольных щупальцах с непотемневшей дымкой усадебных берез взялись соперничать солисты-невидимки видать всерьез. Я не обученный, а понимаю о чем они: акафист знобкому с черемухою маю в длиннеющие дни; как ранним летом пук в воду ставишь ты раскидистый с летучим цветом куриной слепоты; о заседаниях за рюмкой до зари и достоинстве потерь, о сердоликовых запасах Киммерии, утраченных теперь; соревнование в определеньи тактик, как выделить в анклав скорей Отечество, его среди галактик не сразу отыскав. В родных преданиях всего дороже нам искони вдруг пробегающий мороз по коже — вот же о чем они! …И Фет, вместо того чтобы всхрапнуть всерьез, набился к ним в единоверцы и письменный стилет, как римлянин, занес на заметавшееся сердце.

ПЛЕННИК

За падавшим в реку мячиком, а может, и не за ним, я прыгнул с обрыва мальчиком и — выплыл совсем другим. Да вот же он, неукраденный, не шедший в распыл, в навар, не ради забавы даденный, уловленный цепко дар. С тех пор из угла медвежьего неведомого дотоль — на карте отыщешь где ж его — ко мне поступала боль. Кончающиеся в бедности намоленные края — здесь тоже черта оседлости невидимая своя… Вскипали барашки снежные, и мы, отощав с тоски, как после войны — мятежные садились за колоски убогого слова вольного. Потом, перебив хребет души, из райка подпольного нас вытянули на свет. Ползите, пока ходячие, в зазывный чужой капкан. Глядите, покуда зрячие, на лобную казнь Балкан. Просторней весной сиреневой заброшенные поля. Но коже под стать шагреневой сжимается мать-земля. Догадки о русском Логосе отходят к преданьям — в синь, оставив звезду не в фокусе и приторную полынь во рту у стихослагателя, глотающего слюну, как будто у неприятеля, прижившегося в плену. 24. V.1999

НА ОБРАТНОМ ПУТИ

ЯЩЕРКА

У губчатой соты заглохшей кавказской осы над сонной артерией береговой полосы лукавый глазок, а под ним допотопный оскал сверкнули, мелькнули и юркнули в скальный прогал. В пещере сочатся прозрачные кварца сосцы. Халвою крошатся слоистого камня резцы. …Напомнила ящерка нам про грядущие дни, когда по теснинам зависнут скрипучие пни, когда её мышцы оденутся плотью сполна и хищные лапы смиренно омоет волна.

ФИРЮЗА

В опальной зелени Туркмении гранаты бурые поспели. Рассохлись хижины в селении, как глиняные колыбели. Сонливо ослики сутулятся услужливые у чинары, когда мелькают в пекле улицы пугливо яркие шальвары, скрываясь за ковровым пологом во тьме шалмана ли, духана, откуда тянет пряным порохом просыпанного там шафрана. Пятнадцать лет, поди, красавице, в гарем какого-нибудь шаха ей скоро предстоит отправиться. От ожидания и страха в её глазницах виноградины свернулись в черные кровинки. И греют маленькие гадины свои серебряные спинки.

НА ЗАСТАВЕ

1

По теснинам ежевичник переспел; и вот загорелый пограничник скалит черный рот. За узду привязан к вышке азиат-скакун. Горизонт подобен вспышке сладострастных струн. В знак восточных наслаждений, словно дынный сок, по колючкам заграждений пробегает ток. Притаился где-то, ибо взял успешно след ваххабита и талиба, хитрый моджахед. Всё звенят ветра-скитальцы в руслах древних рек. И не в силах тронуть пальцы воспаленных век. …Рядовой подвержен сплину, зад провис, что куль. Но рванись с холма в лощину цокнет вслед и пустит в спину ленту жгучих пуль!