В световом году: стихотворения

Кублановский Юрий Михайлович

«Смолоду нырнешь, пересчитаешь…»

Смолоду нырнешь, пересчитаешь понову все ребрышки водице, то ли братом, то ли сватом станешь в стороне невестящейся птице. Смолоду ведь всё определяет бытие — твердили ортодоксы. На обломе лета побеждает энтропия розовые флоксы. Годы промелькнули с той разлуки. В два последних — что-то похудали так фаланги пальцев у подруги, что гулять свободно кольца стали. И всё чаще, четче вспоминаю малую свою, как говорится, родину, которую не знаю, словно помер, не успев родиться. Я из жизни всю её и вычел и не хлопочу о дубликате. Но как прежде тянет плыть без вычур при похолоданье на закате. 3. VIII. 1997. Кинешма

«Ровные всплески лагуны впотьмах…»

Восемь

лет в Венеции я не был…

Б.

Ровные всплески лагуны впотьмах с дрёмными сваями в предупредительных огоньках порознь и стаями. Жизнь начинать надо с конца, видеть её спиной. Площади брус тоже мерцал гулкой, единственной. Здесь по ночам любят мальцы, к играм охочие, мячик гонять — что им дворцы водные отчие, что, как тротилом, начинены сумрачной древностью. Слезы бегут с каждой стены с цвелью и ревностью. …Нет, не спалось. И на заре, верней, озарении овен и лев — Марк в серебре при наводнении приоткрывал створы, продлив наши скитания. Ветер нагнал волны, размыв все очертания. Много с тех пор кануло стран, в точку дорог сошлось. В сердце впился старый капкан цепче, чем думалось. Но возвратясь в свой или нет край замороженный, ночью, когда ближе рассвет, слышу тот плеск, давностью лет лишь приумноженный.

«Лета со скоропалительной осенью…»

Леди Годива, прощай!

О.М.

Лета со скоропалительной осенью нерасторжимая спайка. С жадностью вновь на рябину набросилась птиц неуклюжая стайка. Дочь моя с дачи печальная съехала нынче с внучком Иоанном. Будто грызун с золотыми орехами, буду дремать со стаканом впредь перед ящиком, глядя на скорую помощь с целебным эфиром — эти разборки каморры с каморрою редко кончаются миром, что и понятно, раз дело о прибыли, с неба летящей в карманы. Вдруг узнаю о нечаянной гибели бывшей принцессы Дианы вместе с её египтянином. Нечего, кажется, делать на свете нам, что сметливых мальков опрометчивей, вдруг расплодившихся в Лете. Леди Диану кисейною барышней помню еще на обложке. То-то подернулись клен и боярышник алым туманцем в окошке. 31. VIII. 1997

«В заводи сгрудились сонные лебеди…»

В заводи сгрудились сонные лебеди и вспоминают свою побратимку единокровную леди Ди, дикое бегство её — и поимку шайкой крутых папарацци; нелепица гибели близко от эспланады с трофейным египетским в тайнописи обелиском. …В гетто влюбленных с моллюсками в крошеве льда на поддоне модное сразу казалось поношенным в том допотопном сезоне. И посегодня пылятся на полочке с ведома галльского МИДа мною тогда обретенные корочки беженца и апатрида. Там — над брусчатым пространством с неброскою роскошью — птичье сердце летит от лотков с заморозкою в сад Тюильри за добычей, ну а потом — от торца к торцу. Где теперь зыбкая эта ночью скользившая по лицу чересполосица света? 22. IX.1997

ВОЗВРАЩЕНИЕ С ОСТРОВА ЦИТЕРЫ

Четверть века минуло, а всё не позабыта ты, меня тянувшая за город в конце нудного семестра — в омут малахита с годовыми кольцами где-то во дворце графа Шереметева; и хотя народы ныне перемешаны, у тебя как раз много было русскости, кротости, породы прямо в роговице серых-серых глаз. Даже я поежился перед их пытливыми огоньками слезными, памятными впредь. В молоке с рогатыми ветлами и ивами можно неотчетливо было разглядеть: на подходе к берегу придержали весла немногоречивые тени в париках — видимо, приехали повидаться просто с вороньем некормленным в низких облаках — с острова Цитеры. Помнишь, как приметили две бесшумных шлюпки — по бортам огни. С той поры опасные мы тому свидетели, и притом одни.

«Пока беспокойный рассолец…»

Пока беспокойный рассолец в крови моей всё голубей, и я, как к полку доброволец, приписан к словесности сей. И морок мелодии, лада — свободы моей зодиак. Не надо, не надо, не надо и думать, что это не так. Искусство

сродни любомудру, который, сбежав с кутежа, почил от простуды поутру, с княгиней впотьмах ворожа. Мечтатель в открытой манишке к любимой бежал через двор и вдруг — уподобился льдышке и Музу не видит в упор. Враз суетен и неотмирен поэт, на недолгом веку у замоскворецких просвирен и галок учась языку.

БЕЛКА

Белка лапкой-грабкой стучит в стекло, по которому целый день текло. Я один в своей конуре, и мне машет ель седым помелом в окне. Поминаю тех, с кем свела судьба, кто полег, меня обойдя, в гроба — и чубастый гений с лицом скопца, и другой угрюмый ловец словца. Как когда-то за бланманже барон Дельвиг пообещал, что он повидаться явится, померев, за чекушкой — то же и мы… Нагрев, так никто с тех пор и не подал знак, не шепнул товарищу: что и как там — но глухо молчат о том. Так что я все чаще теперь с трудом уловляю воздух по-рыбьи ртом, осеняясь в страхе честным крестом, по сравненью с ними, считай, старик и ищун закладок в межлистье книг. Горстка нас — приверженцев их перу, да и ту, пожалуй, не наберу. Проще на дорожку из здешних мест собирать по крохам миры окрест.

ОГОНЕК

Под парусами снежных осыпей с простертых лап, когда светает или становится еще темней, куда ж нам плыть?.. Никто не знает. Одни по насту задубелому целенаправленно дворняжки бегут, как — черные по белому — из той прославленной упряжки, когда по снежным дюнам Арктики, г де день еще не начинался, при полыхании галактики Колчак на помощь Толлю мчался. И заносили хлопья крупные буссоль, планшеты, строганину. Во сне и под двумя тулупами знобит — или толкает в спину невероятное грядущее с его любовью, с послерасстрельною, несущею стремниной — подо льдом — к зимовью. Багровый, добела оранжевый в снегах покорных, должно быть, оторвался заживо от тех — что возле чудотворных, то в чаще навсегда скрывается, то вдруг соскальзывает с ветки, то нестерпимо разгорается в грудной, тряпьем накрытой клетке, на склонах кладбища — под стать крылу — дрейфует огонек купины. И стало слышно где-то около, как раскатились в детстве по полу рождественские мандарины.

МИНУС ТРИДЦАТЬ

Тишина, озвученная лаем, мы его дословно понимаем, запросто берусь перевести про войну миров — и пораженье нашего, чье кратное круженье у вселенной было не в чести. Поминают сплётные дворняжки из давно распущенной упряжки огонек последней из застав, где когда-то грешники спасались. А по хвойным лестницам метались белки, сатанея от забав. …Кто про те вселенские разборки нынче помнит — разве в военторге окружном некупленный погон. Ты тогда пронизывала косу алой змейкой, стало быть, к морозу царственному, словно Соломон. Той фосфоресцирующей ночью волны снега притекли воочью на крыльцо. Кто-то вдруг вошел, сутуля крылья, раз — и вынул сердце без усилья, отвернув слепящее лицо. С той поры сказитель и начетчик, я еще и классный переводчик хоть с, увы, не редких языков: грай вороний стал мне люб и внятен, в тишине всё меньше белых пятен в серый-серый день без облаков. Правда, разумею много хуже пересудов бобиков о стуже человеков выспренний глагол. Но и их — сметливых и убогих понимаю, пусть не всех, но многих с хрипотцой из самых альвеол.

ПОСЛЕ ВОЙНЫ МИРОВ

Сто лет назад не смог проснуться среди зимы. Напрасно мурка возле блюдца… Вот так и мы.

1

Когда всё белое, весь мир как целое еще белей. Вдруг льды с прорехами, скрипя, поехали вдоль поймы всей. Тылы глубокие, боры высокие и — рубежи. Коль мы на практике о дни в галактике, так и скажи.