В световом году: стихотворения

Кублановский Юрий Михайлович

5

Трехэтажным обложив Монтеня, свой кожан пожертвую бомжу. Чтоб не быть похожим на тюленя, как по расписанию хожу в тускло освещаемые залы, где подруги из агитбригад и другие интеллектуалы по мишеням яростно палят. И сегодня, нахлебавшись втуне оппортунистических бодяг, что не всё приемлемо в Цзэдуне и в России вышло всё не так, словно выполняющие разом сердцем продиктованный приказ, мы идем притихшим Монпарнасом, и не останавливайте нас. С древних башен скалятся химеры; ректорат сочувствует порой. Хунвейбины, кастровцы и кхмеры, каждый — диалектик и герой. Ленин прав, что в надлежащем месте в нужный час собраться должно нам и, священнодействуя из мести, вставить клизму классовым врагам.

6

Я первым сам приду тебе сказать, что всё проиграно — ребята отступили. К буржуазии, при которой жили, придется снова в рабство поступать. Нас полицейские по-царски наградили: у одного фингал, другой с рубцом на лбу, а

третий вообще лежит в гробу, слезоточивым газом отравили. И он уже — лопатой борода — не свистнет весело: — Айда опохмелиться! Любимая, я думаю о шприце, всади на ампулу поболе, чем всегда. Я видел, ты одна над схваткою была решительных идей с правами человека, но вдруг расслабилась — и чуть не родила, пока неистово гремела дискотека. …………………………………………… Есть в диалектике еще один закон, который нарушать борцам не должно всуе: тот быстро в правый катится уклон, кто после первых битв раскис и комплексует. А если так, то чем же можем мы помочь безграмотным в большой политучебе, я — с розовым бинтом, подобием чалмы, и ты — с младенцем, плачущим в утробе? 1969, 1999

ТРЕТИЙ ПУТЬ

В московском ханстве в иные дни я жил в пространстве вне времени. Там каждый нытик и раздолбай, поддав, политик и краснобай. Служа в каптерках, читал труды. Шагал в опорках туды-сюды, стихосложеньем греша порой. Месторожденья над головой миров мерцали: их прииски, казалось, звали в свои пески. Сорваться б с вахты и — в аккурат в иные шахты иных пенат… И жребий выпал не как-нибудь: с Отчизной выбрал я третий путь. Путь полудённым проселком — в синь к холмам взвихренным седых пустынь, чтоб насыщаясь сухим пайком и защищая лицо платком, там на потребу сквозной космической тоске Аддис-Абебу свою построить на песке.

ПЛОХО СЛЫШНО

Доныне не умер, но где-то на линии есть блуждающий зуммер, твою добывающий весть. Постой… не узнаю… простужена? Кичиться техники успехами не стоит, ежели нарушена такими тишина помехами. Как будто говоришь из Скифии, а заодно с тобой на линии мегеры, фурии и пифии, сирены, гарпии, эринии, озвученные не Овидием, а кем-то из другого ряда. Да, я горжусь своим развитием, хоть, слышу, ты ему не рада. Звонок блокадника из города, который много лет в осаде: сплав послушания и гонора, наката с просьбой о пощаде. Про баснословную коллизию я слушал бы, не смея пикнуть, но в виртуальный твой Элизиум, как хочешь, не могу проникнуть. Нет, нет, на рычажок из никеля не нажимай, срывая ярость на аховом комфорте флигеля, где ты когда-то обреталась. Забыть про свистопляску с ценами и расквартировать бы снова наш маленький отряд под стенами Борисоглебска ли, Ростова… И скоро снега торопливые завалят басменные хлопья округу, астры незлобивые и полустертые надгробья в их сочетании таинственном. Дозволь, смирясь с моим решеньем, мне сделаться твоим единственным — на расстояньи — утешеньем. Затихни, как перед разлукою после отказа от гражданства. А я возьму и убаюкаю пучину черную пространства.

ФОТКА

Всегда окраска Хамелеона на дню меняется много раз: то голубые морщины склона, а то песочные как сейчас. Ты хрипловата, и я басистый, и всю дорогу до моря нас пас целый выводок шелковистых пугливых бабочек в ранний час. Палило солнце огнем кремаций. Сорили гривнами кто как мог, хмелил поелику дух акаций, алиготе, можжевельник, дрок, йод спящей массы аквамарина. Автобус жабрами дребезжал. «А я люблю Александра Грина». А я не рыпался, поддержал. И лишь в мозгу кое-как крутилось, что зло вовсю наступает и его количество уплотнилось, и сдали Косово холуи. Стволы в лохмотьях седой коросты и виноградники без теней, напоминающие погосты военных дней. Крым не украинский, не татарский и не кацапский — среди зимы в платках повязанных по-корсарски тому залогом на фотке мы. 1999

МОЛЛЮСК

(вариация)

В крымском мраке, его растревожа, ты одна конденсируешь свет, а короткою стрижкою схожа с добровольцем осьмнадцати лет. Впрочем, надо бы всё по порядку: посеревшую фотку боюсь потерять я твою — как загадку, над которою всё еще бьюсь. Ведь и сам выцветаю, носивший там рубашку, похожую на гимнастерку, и жадно любивший опрокинуть стаканчик вина. Не из тех мы, кто выправив ксивы, занимают купе на двоих, а потом берегут негативы неосмысленных странствий своих. Но сюда, задыхаясь от жажды и боязни на старости лет, я вернусь неизбежно однажды и руками вопьюсь в парапет, понимая, что где-нибудь рядом, неземное мерцанье тая, притаился на дне небогатом между створ перламутровый атом от щедрот твоего бытия.

ОСЕНЬ

ПАТРИАРХА

1

На остановках и в скверах нас заливает всерьез осень потоками серых невразумительных слез. Трамваи сохатые, бульвары с трухой, и астры лохматые всегда под рукой. Про жизнь в мегаполисе сбрось весть поскорей на пейджер на поясе вождя дикарей забытого племени: мол, зря под тамтам с короной на темени беснуешься там. …Мы осень на финише столетья невеж забыли б, забыли же мы лето допреж, но осень уважена приметою той, что милой окрашена копна в золотой. Загадочно многое в повадках её, и шепчет жестокая опять про свое: мол, снова в опасности Отечество, друг, в твоей безучастности цинизм и испуг. Преувеличение — талдычу в ответ — я из ополчения, которого нет. Не смея до времени мечтать о таком, я вырос из семени и стал стариком, заставшим архаику совковых тетерь без рынка по Хайеку, не то, что теперь. Нет, нет, ошибаешься — упорствуешь ты — ты сам загибаешься. До хрипоты на старом вокзальчике с рябиной рябой, как русские мальчики, спорим с тобой. Как будто заранее с окраин к Кремлю на коронование стекаться велю. 18. Х. 1998

2

Над взлохмаченным инеем полыхнуло сейчас солнце новое синее, засветившее нас. Далеко за сугробами допотопной зимы были высоколобыми только смолоду мы. Придержав в проспиртованной пылкой клетке грудной выдох, запеленгованный нерадивой гебнёй, заминая для ясности,  кто милей из подруг — шли навстречу опасности, расступавшейся вдруг. Ведь когда-то в империи зла загадочно был дух первичней материи, тоже шедшей в распыл. ……………………………….. Будто белка, снующая в холода по стволу, пробежала зовущая Божья искра — в золу. Забуреть, заберложиться кое-как удалось, остальное приложится. Доживем на авось и не видя трагедии, что владеем пером в третьем тысячелетии хуже, чем во втором. Мир крутой, обезбоженный, не подвластный врачу, впредь рукой заторможенной рисовать не хочу. 29. XII.1998

3

Для отведавших жмыха с половой всё быстрее, быстрее бежит время до наступления новой эры — той, что и их ублажит. В совковом рассаднике родясь налегке, кончаюсь в бомжатнике с рублем в кулаке. Пустить на пропой его? Но у одра не вижу достойного такого добра. Жизнь сделалась прожитой, нагнавшей слезу на кисти мороженой рябины в лесу. Раздетая донага зазывная даль. И с вальсом из «Доктора Живаго» февраль. О русской истории нетвердом хряще так и не доспорили мы вообще. То ты мне перечила, то я тебе жить мешаю; и нечего об этом тужить. Ни роще в безлистии, ни, проще сказать, судьбе в бескорыстии нельзя отказать. С какими могучими до хрипоты тенями и тучами общаешься ты. Я брежу один в поту, платок теребя, охранную грамоту прошу у тебя. А то на задание иду — и боюсь признаться заранее, что не вернусь, поклажу походную неся на горбе, в отчизну холодную, ну то бишь к тебе. На старом полотнище лежу, ветеран. Влияет на ход вещей количество ран. В оконце алмазная купина горит. И жизнь безобразная уснуть не велит. 6.1.1999

ПАМЯТИ ВАЛЕРИЯ АГАФОНОВА

Открытого космоса сгустки и тусклый распыл — за стенами нашей кутузки, которую он подсинил. В опорках затекшую ногу заносишь порой за порог и грудью торишь понемногу несущийся встречно поток. Как много всего за плечами у нас: и начало конца, и барский дурдом со свечами, где машут и машут с крыльца. Недаром с дыханьем неровным подальше от этих миров свою Паранойю Петровну на воды возил Гончаров. …То вдруг осыпается сверху мерцающий пепел комет, то юркнет в пруду водомерка, оставив серебряный след. То сердце заимообразно обвально застыло в груди всего-то в вершке от соблазна, какого? — разведай поди.