В световом году: стихотворения

Кублановский Юрий Михайлович

5

Дёрнули с друганами, выглянули в окно, мама, а там цунами, ветрено и темно. Бивни ветвей качались и в беззаконии рушились и кончались в шумной агонии. Время для передышки: чтобы побрить скулу, переменить бельишко, дать поостыть стволу. Нынче в своей нетленке постмодернист вполне может послать на сленге, мало понятном мне. В общем, пошел на «вы» я и оказался бит. Рваные, пулевые заговором целит твой — с прикасаньем — голос, словно берущий в плен флоксы и гладиолус, в вазе дающий крен. 10 августа

6

Знаю твои приколы: тягу к гуру, брахманам и цыганью на рынке шумному поутру, веришь

ты их посулам, сбывшимся их обманам, играм на их же поле в мрачную чехарду. Преодолев неспешно склоны и перешейки, руку кладу на сердце вспыхнувшее твое русской надежной бабы, вовсе не любодейки, знающей в равной мере дело и забытье. Даже периферийной роли рисунок чистый, палево-травяные платьев твоих цвета мог оценить Островский, первые символисты, впрочем же, и галерки честная мелкота. Ветер продолжил тему — тему без вариаций с самым простым рефреном: зиждительным люблю. Осень придет с обвальным паводком девальваций: туго придется йене, тугрику и рублю. А у тебя прикрыта бусами из нефрита схожая с материнской дряблость между ключиц. Чуткого театрала сделай из неофита, буду читать программки вместо передовиц. То бишь аристократа сделай из демократа. Станет моим заданьем впредь бормотанье строк — оберег против века вяжущего, наката хлама через порог. 20 августа 1998

«Я давно гощу не вдали, а дома…»

Я давно гощу не вдали, а дома, словно жду у блёсткой воды парома. И несут, с зимовий вернувшись, птицы про границы родины небылицы. Расторопно выхватить смысл из строчки потрудней бывает, чем сельдь из бочки: в каждом слоге солоно, грозно, кисло, и за всем этим — самостоянье смысла. Но давно изъятый из обращения, тем не менее я ищу общения. Перекатная пусть подскажет голь мне, чем кормить лебедей в Стокгольме. А уж мы поделимся без утаек, чем в Венеции — сизарей и чаек; что теперь к отечеству — тест на вшивость побеждает: ревность или брезгливость. Ночью звезды в фокусе, то бишь в силе, пусть расскажут про бытие в могиле, а когда не в фокусе, как помажут по губам сиянием — пусть расскажут. …Пусть крутой с настигшею пулей в брюхе отойдет не с мыслью о потаскухе, а припомнив сбитого им когда-то моего кота — и дыхнет сипато. 11. V. 1999

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Пишу, будто попусту брешу про давние наши шу-шу, как будто отправить депешу тебе, задыхаясь, спешу. Как в годы застоя, желанна и в годы убойных реформ. И розовый персик Сезанна всё с той же неровностью форм. За четверть без малого века я, видимо, стал вообще прохожим с лицом имярека в потертом на сгибах плаще. Тебе же дается по вере всё новую брать высоту, ты там у себя в ноосфере всегда на слуху, на свету. Нам было не просто ужиться, ведь жить — означает одно: всё глубже и глубже ложиться, всё глубже ложиться на дно. …Когда же ты мысленным взором прочтешь, изменяясь в лице, о белого света и скором и необратимом конце, нахлынувший ветер своими холстами тотчас возьмется сырыми, как мумий, спеленывать нас.

МОСКОВСКИЙ РОМАНС

Порт пяти неизвестных морей, ставший каждому россу в обузу. Это ты за гармошкой дверей с остановки отчалила к вузу. И хурма на одном из лотков зазывавшего нас ибрагима с огурцами персидских платков золотистой окраской сравнима. …В эту зиму по белой траве научился бесшумно бродить я, всё тасуя в своей голове недомолвки твои и открытья. Говори, говори, говори, почему была столь тороплива, почему от зари до зари в горле горлица спит сиротливо? Не хмелеть бы на первом глотке, соглашаясь с любой небылицей, а подольше побыть на катке и потом помечтать над страницей. Повернем-ка, мой ангел, назад, чуть не в детства ангину и смуту, чтобы стало как раз в аккурат торопить дорогую минуту.

ДОЖДЬ-67

Поток пространства из поймы времени вдруг вышел и — затопил до темени, помазав илом

мои седины и не сполна приоткрыв глубины, чью толщь не просто измерить лотом, о чем поет, обливаясь потом, ногою дергая, бедный Пресли — и нет бесшумнее этой песни. То наша молодость — юность то бишь, сперва растратишь — потом накопишь: телодвижений, изображений на старость хватит, как сбережений, и мне, одетому как придется, и той, которая отзовется в наш первый день до поры холодный и вдень последний бракоразводный. А между ними — дней мотыльковых неисчислимая вереница, куда бы ищущих бестолково переметнуться, переселиться. Вернее, в царстве глубоководном, где очертанья смутны и зыбки, они свободны, как стаи там мельтешащей рыбки. …Когда мы заполночь на Таганке искали выпивку на стоянке, ты соглашалась, сестра по классу, что время брать не тебя, а кассу. И зыбь дождя покрывала трассу. Все звуки улицы, коридора у нас в берлоге; но до упора мы спали, не озаботясь прежде о малонужной сырой одежде.

РАЗВИВАЯ МАРКУЗЕ

Памяти 68-го

1

Освистав леграновский мотивчик, безоглядно ты сменила стиль и уже давно не носишь лифчик и штанами подметаешь пыль. Но еще не зажила обида, ибо выходило так подчас, что пренебрегал твоим либидо, Изучая то, что сделал Маркс. И когда в прозрачную кабинку заходила голая под душ — я спешил скорей сменить пластинку, не поверив в розовую чушь. И когда вдруг космы вороные распускала махом по спине — меры революции крутые виделись оправданными мне. Но пока ажан фундаментально новый штурм готовит где-то там, ты впервые леворадикальна и отнюдь не безразлична нам. Отдохнем от предстоящих схваток, подсознанье вышло из глубин. Друг, форсящий клешами до пяток, заряжает рядом карабин.

2

Боже мой, и ты еще хотела, вырвавшись в столицу из глуши, в мастерской непуганое тело продавать мазиле за гроши. Он тебя, уже снимая пенки, ест глазами, будто нувориш — перед ним одна на авансценке ты совсем раздетая сидишь. Пусть тебе, жестокая, неловко станет возле моего одра, ежели поспешно драпировкой не прикроешь пышного бедра. Переутонченна и мясиста, выглядишь уже не по-людски, разлетясь на импрессиониста радужные бледные мазки. К лилиям, кувшинкам, их излову я и сам не равнодушен, но уступаю не цветам, а слову, что теперь в груди раскалено. Мой удел — с линолеумным полом в невпрогляд задымленных кафе заседая, ссориться с глаголом и посильно мыслить о строфе.

3

H.G.

He мешая сонным рыболовам куковать в преддверии зимы, под зонтом раскидистым не новым двигались по набережной мы. Обгоняли баржи нас упрямо в водяной назойливой пыли. И клешни с наростами Notre-Dame как всегда маячили вдали. Много-много лет назад в России, познакомясь, спрашивал тебя о мещанской вашей энтропии, в ту тихонько сторону гребя. Горячась, ты отвечала грозно: скоро, мол, на ней поставим крест. Что же медлишь — или слишком поздно, или трудно за один присест? В шелковой рубашке на кровати у меня тут в беженской норе выглядишь принадлежащей к знати. Восемьдесят третий на дворе. Помнится, в сознании крутилась новость, что Андропову хана. И бывало, дня не обходилось без бутылки красного вина.

4

В солнцепек в необозримом храме воздух всё равно холодноват; вековая копоть въелась в камень и зверьки оскаленные спят. В алтаре гигантская розетка с красно-синим блестким витражом, словно Бога огненная метка или космос, срезанный ножом. Шли с тобой, нечёсаные, темным бесконечным нефом боковым и таким же сердцем неуемным были ближе мертвым, чем живым. А еще поблескивала кварцем в получаше каменной вода, чтоб смочить негнущиеся пальцы прежде чем перекреститься, да. Наконец, передохнув немного на одной из лавок для мирян, так и не отважившись с порога испросить прощенье за изъян, мы вернулись в городской зверинец, малодушно оставляя тот древний дом, похожий на эсминец, что сойдет со стапелей вот-вот.