В световом году: стихотворения

Кублановский Юрий Михайлович

«В отечестве перед распадом…»

В отечестве перед распадом взамен сердец сосредоточился в лампадах его багрец. И помнит изморозь в окопе, вернее, соль земли про галактические копи свои вдали… Ведь даже атомы в границах трущоб-пенат вдруг преосуществились, мнится, поверх оград в заряд шрапнели, накрывший цель. И страшно заглянуть в немые колыбели родных земель. До судного недолго часа уже огням лепиться у иконостаса, приосвещая нам, что ставит грозную заграду, врачуя и целя, гражданской смуте бесноватой рука Спасителя. 1991

«Многозвездчатая, неимущая…»

Многозвездчатая, неимущая, приютившая

нас задарма, неизбывно на убыль идущая васильковая тьма. Будет время в пространстве накатанном, что разверзлось вплотную к стеклу, погибая, жалеть о захватанном зипунишке в медвежьем углу. Наши судьбы вмещают невместное: потупляя глаза, сотвори скорей знаменье крестное, если вдруг примерещится за амбразурами дачного домика, что встает на пути, тень дельца теневой экономики во плоти. Небеса с истребителя росчерком. И за давностью лет я и сам оказался подпольщиком, появившимся только на свет знаменитого сыском отечества. Ибо благовест издали вдруг утишает в душе опрометчиво и мятеж, и испуг. …Где над вечным покоем униженным на краю покровца не поблёк с материнским умением вышитый василек, обнадежит мольба, что колодники, серый конгломерат лагерей — нынче наши заступники, сродники, сопричастники у алтарей. 1991

ТОГДА ЕЩЕ КЛЕВЕР ПАХ

Ю. Зубову

1

Тогда еще клевер пах за нашей околицей. В полдень летал впотьмах овод по горнице. Там тишина взахлест громом утроена в синих почти до слез неба промоинах. Влажная акварель тоже была чиста, тает её капель, скатываясь с листа. В лунках тех красок вновь тускло стоит вода. Ладно, не прекословь слышимому тогда. …Кто-то принес на двор  было щенка-слепца, так и скулит с тех пор возле щелей крыльца, переходя на рык. Вымершим вторящий это и есть язык русский глаголящий.

2

Заколосился вдруг ярче за рамами всеми цветами луг теми же самыми… Из годовых колец вытянула рука, чтоб распахнуть, ларец ветхий этюдника. Как выживали встарь, кисточкой тыкая в ультрамарин и гарь, тайна великая. Тот отшумевший бор всё баснословнее. Стали и мы с тех пор суше, бескровнее. Тела не греет бязь. Словно теряя жар, в полый зенит, клубясь, катится серый шар. И полыхнул вдали свет фосфорический падающей земли в омут космический. 1989,1991

В МЕККЕ КРАСНЫХ

…В Мекку красных пришел я ужаленным ими юнцом, в лабиринтах её стал с годами похож на калику и заросшим лицом, и пустою мошной — поелику, меж татарских зубцов и начищенных римских убранств вразумлен и отравлен бензиновой вонью, этот гордиев узел имперских пространств не могу разрубить онемевшей ладонью. В Мекке красных, уставших жиреть и леветь, конспирируя норов, избегая и впредь под привычной балдой разговоров, так и буду скакать на брусчатом торце площадей, на скрещенье бульваров с деревьями в виде обрубка, чтобы видели все: я нахохленный злой воробей и ни пяди снежку уступать не намерен, голубка! 1976,1992

МАНЕЖ

Поздно, а тянет еще пошататься: с гением ищет душа поквитаться сих приснопамятных мест, с кем-нибудь свидеться, то бишь расстаться, благо пустынно окрест. Этой дорожкой в минувшие лета кляча тянула угрюмого Фета, приопускавшего зонт,  и, говорят, обплевалась карета у казаковских ротонд. Ты не поверишь, какой я невежа, даром, что в желтом квартале Манежа… Веки прикрою, и вмиг — отрок пылающий, отрок неправый был под хмельком, под гебистской облавой шпагоглотателем книг! Юная жажда испепелиться, сгинуть, исчезнуть, в ничто превратиться мною владела тогда и — помогала внезапно влюбиться, охолодеть без труда. Свежей листвы апельсинные корки вновь завалили скамьи и задворки. Рвотное передовиц. И

загорелых еще после лета щебет подруг на крыльце факультета, грешниц, безбожниц, девиц. Наши тогдашние тайные были законспектировать мы позабыли, пылко сорвав семинар. Только ногтей озерца с перламутром грезятся, мне протянувшие утром дачной антоновки шар. …Там за решетками — призраки сада. Как хорошо, что надежна ограда и балахоны зимы: в йодистом свете Охотного Ряда недосягаемы мы. 1976,1992

В МАРТЕ 1965 ГОДА

Еще стволы морозцем лачило в лжебелокаменнодвуликой, а уж капель грачей дурачила и отливала голубикой. По площадям блестели отмели, еще не кончились занятья, еще дельцы сердец не отняли у храмин и хором Зарядья. Лишь за зубцами в дымке рисовой подложно золотили главы и в отруби Никите Лысому не смели подмешать отравы, дозволив корешу опальному в удушливом хлеву эпохи потыкаться по-погребальному в последние живые крохи. Бывали утренники с просинью, видениями, сильным жаром. И перепутав с поздней осенью весну, священную недаром, вдруг залегала в гололедицу на два десятилетья в спячку страна, что старая медведица, заспать смертельную болячку. …А под Москвой за речкой снежною и пыжиковым перелеском уже навстречу неизбежному глаза горели карьим блеском. Ты не была еще единственной, но начинало так казаться. Пустот души твоей таинственной еще никто не смел касаться. 1978,1992

АРХАНГЕЛЬСКОЕ

В.А.

Плашки листьев вморожены в лед, чей разлив бесприданницы-ивы перейти не решаются вброд, наклоняя покорные гривы. Пробивались лучи из окон к бледногубым голубкам Ротари: куртизанки ли видели сон, или фрейлины в жмурки играли — но пугала своей белизной манекенная грудь у корсажа, чей атлас отливал голубой чернотой, как холодная сажа. И косынок щекочущий газ обегал обнаженные плечи… Ничего не осталось у нас, кроме щиплющей влаги у глаз, кроме отзвуков собственной речи. Знать, само провидение, рок в перекошенных тапках с тесьмою предназначили этот чертог для прощальной размолвки с тобою. 1976,1992

«Для московских ребят заготовлена властью присяга…»

Памяти Александра Сопровского

Для московских ребят заготовлена властью присяга, да не знает никто — где припрятана эта бумага. Но недаром в испуге тетради разбухли, тонки, и ночных папиросок в квартирах снуют колонки. В глубине этажей натянулись упругие сети, потому шепотком окликаем подруг на рассвете, погорельцами бродим тишком по арбатской золе, и пустые бутылки, что кегли, гремят на столе. У московских ребят прилетевшие с севера книги и покрытая патиной соль соловецкой вериги, а крещенные в тридцать — повесили крестик на грудь. Так давайте скорей собираться в таинственный путь. Полно, братья, ходить нам в товарищах и невидимках. Шлюзы крошевом льда переполнены в матушках Химках. Побежала по соснам зазывная серая рябь, и вороний галдеж подбивает ограбленных: грабь. Никого на шоссе, кольцевых завихрениях… или сорвались с перекрестков последние автомобили. Копи, прииски свалок, распадки бесхозных дворов и — миров. У пяти пристаней укрепляются прочные снасти, чтобы в их полотне трепетало упрямо ненастье, чтобы в трюмах столицы, не жалуясь на тесноту, уносилась душа по блаженным волнам в пустоту. 1992

«Признаёшь ли, Отечество, сына…»

Признаёшь ли, Отечество, сына после всех годовщин? Затянула лицо паутина, задубев на морозе, морщин. И Блаженный сквозь снежную осыпь в персиянских тюрбанах своих на откосе, словно славное воинство, тих. Человеки те и те, и поди разреши: где иовы-калеки, где осклабленные алкаши, вновь родных подворотен отстоявшие каждую пядь. Нам со дна преисподней с четверенек неловко вставать. …Расставаясь с Украйной, пошатнулся рукастый репей, сей дозорный бескрайних отложившихся волн и степей. Родовую землицу у каких пепелищных огней, аки хищную птицу, нам отпаивать кровью своей? 1992