В световом году: стихотворения

Кублановский Юрий Михайлович

Кто из нас, прираставших от ужаса к парте, заарканит кружком, без заминки найдя на разглаженной карте, иль пришпилит флажком эту корочку суши? Раскисшего снега наглотавшийся, что молока, отставая, бежал за дружиной Олега сын его же полка. Не согреют уже багряницы льняные наших батюшек, маленький князь, будет шапкой махать на столпы соляные и таким же столпом становясь.

«Где блеклый атлас…»

Где блеклый атлас в нетронутый час, разглаженный аж до Пергама Антипы, и спят крокодилы дряхлеющих глыб, беззлобно оскалив на чаек и рыб резцы и полипы, толченый алмаз вселенной погас и всплески душа принимает за всхлипы, ты тоже родная, ты тоже одна ночная крупица, молекула утра, а я — как бесчисленный камень со дна — поклонник и раб твоего перламутра.

ФЕОДОРА [2]

1

Сумрачных

скал замес с доступом лишь глазам вырос наперерез падающим волнам. Мечется мышь летучая, падая и паря, с каждым броском живучее около фонаря. Веки с сурьмой, отмытою на ночь с трудом, смежу, словно сама убитая прежде тебя лежу. Отроду двуединая цельная ипостась: агнец и царь, чья львиная грива с руном сплелась. Редкий моллюск, чьих раковин не расщепить ножом, в царстве с еще до заговин вспыхнувшим мятежом. …Скоро, опившись смолоду уксусу с жемчугом, что показался с голоду с ледника молоком, в спешке зальют нас жертвенной нашей же кровью, но в опочивальне мертвенной слышится мне одно — грозный твой зов: «Нужна мне и посейчас люба». Ящерица на камне тоже твоя раба — для твоего зверинца. О, отцеди, родной, с царственного мизинца капельку голубой мне на причастье; впору, если не поздно, знать, из поставца просфору и копьецо достать. Отсвет лампады тлеющей, вкрапленной в темноту, высветив ус русеющий возле щеки в поту, меркнет от взгляда ль встречного? Чернь ли взяла дворец? …Или зовут бубенчики щиплющих терн овец нас отпевать на клиросе? Пойманных голубей наши тела при выносе будут не тяжелей.

2

При подходе мятежников в 532 году Юстиниан хотел было бежать через потайную дверь, но Феодора указала ему на их пурпурные мантии: «Разве есть саваны лучше этих?»

2

Пасмурный ослик на лбу с золотым пятном. Серая зелена роща олив кругом. Грозен, незаменим, в одеяньях, продубленных солью, выводил серафим наш баркас, не сверяясь с буссолью, между рифов — из тьмы, обминуя рыбацкие вешки, словно не были мы кровью жертвенной залиты в спешке. …Но от утра того тамариска среди голубого, когда ты своего за моим погонял ретивого осыпною тропой и кремнистым потом бездорожьем — наши души с тобой оставались в чистилище Божьем. У плакучих олив, что приземисты и величавы, грешный, нетерпелив, раскатал ты кошму для забавы. Быть рабыней твоей я училась тогда у хозяек: замирающих змей, рыб летучих, дрейфующих чаек. …Похотливо слепа по рецептам крамол с мятежами подступила толпа к нашим праздничным горлам с ножами. Перед меньшим из зол: правой гибелью — бегство нелепо. Ибо что же престол, как не крест, опрокинутый в небо. …И в сеченьи луча столь же видимо, сколь и незримо, ветер валко качал у причала баркас серафима.

3

Каменный желоб, и льдистым жгутом вода в руки бежит мои, темные от труда. Слепнями облепленный мул на пепельном зное уснул вблизи византийских останков, как будто из них и воскрес, минуя оливовый лес, дуплисто ощеренный с флангов. И веками полуприкрыт фарфор умудренных орбит. Кремнисто-зеленые горы еще выцветают окрест и слышат прибой и протест бродившей по ним Феодоры: «Когда осаждает толпа покой, за которым тропа, ведущая в путь без поклажи, стопою её не ищи, пурпурные наши плащи — достойные саваны наши! И сам Пантократор Христос, копной окаймленный волос, с мужицкою кожею темной у круто замешанных глаз закланных и царственных нас ждет в купольной веси огромной». …Похлопает издалека пришедшего мула рука гонца-невидимки. И зноя края как рыб чешуя в минуту поимки. Бесстрашно вглядись в бездонную высь и недра

Фавора, во тьму и огни — она и они твои, Феодора.

«Добровольческий спелый…»

Добровольческий спелый обреченный снежок. Знать, у косточки белой перед нами должок. Потускнели медали и потерся погон, но уносится ялик прямиком на Афон. Там на пастбищах юга круглый год сенокос и светлее округа от молитвенных слез. Там прощаются долги. Средь сокровищ иных в темной ризнице — полки с черепами святых. …Нам чужого не надо, мы пойдем прямиком по следам продотряда прямо в Иродов дом. Покартавь с ходоками, Ирод, как на духу. Мы своими руками из тебя требуху ……………………………… В разоренные ясли вифлеемской ночи только иней на прясле опускает лучи. Надо пасть на колени, чтоб к намоленной меди креста где-нибудь на Мезени примерзали уста.

«Необронённое золото…»

Отцу Ярославу

Необронённое золото завороженных берез ярче — под небом распоротым, словно алмазом, в мороз рыхлой межой истребителя, схожею с санным путем к дальней обители северным меркнущим днем. На зиму кроны не сброшены, не осыпаясь, оне все целиком заморожены в гибнущей с нами стране. И за слободкой заречною ветер, тревожа посад, в дни скоротечные не по-земному пернат. …Даль в половине четвертого — словно ложится с плеча епитрахили потертая, ставшая серой парча. Пристанционный за старою узкоколейкою дом. Бог с Авраамом и Сарою долго беседовал в нем. Там на далекой окраине скоро приспеет пора с ложечки грешных отпаивать жертвенной кровью с утра. Вся наша истинно царская жизнь по углам да одрам, а не латынь семинарская, сосредоточилась там. Декабрь 1992

«Вдруг вырвалось пламя из топки…»

Вдруг вырвалось пламя из топки по местному времени в шесть. Опять подтвердили раскопки, что Царство Небесное есть. И уж не оттуда ль скорее, чем мы ожидать их могли, вернулись со снегом на реях с сезонных работ корабли? …В широтах немереных — ночи, ветрами сносимые, и еще холодней и короче, еще безымяннее дни, когда из разбитой коробки доносится хриплая весть. И дальневосточные сопки хранят в себе Осипа персть.

ЧЕТВЕРТОЕ ОКТЯБРЯ

Осень в зените с серым падающим огнем. Кольца, бульвары, скверы нищенствуют при нем с антиками Арбата. Из-за Москвы-реки слышится канонада. Наши ли мужики, пьяные черемисы, псы ли в блевотине не поделили ризы распятой родины. Помнится, разгоралось. Всматриваясь в свое пристальней, чем мечталось прежде, небытие, где запашок снарядов держится посейчас, хоть и была бы рада тихо уйти в запас, будто бобер над Летой темной перед норой, жизнь замерла на этой страшной передовой. Ибо грозней святыни наши без куполов, мы еще слижем иней с спекшихся губ в Покров. Может, и перекрасим русский барак — в бардак, выплеснув сурик наземь. Но не забудем, как ветру с охрипшей глоткой вторил сушняк листвы. Прямой наводкой, прямой наводкой в центре Москвы. 1993

«Окно — что аквариум с мутной…»

Окно — что аквариум с мутной зеленою толщей воды, где в залежь хвои беспробудной впечатаны белок следы. Шиповнику белому надо держаться притом на плаву. И катятся гранулы града по кровельной жести в траву. Надежна его баррикада по сада периметру — и шиповнику белому надо заглядывать в сенцы твои. Сосед, повелитель ищейки, еще допотопный совок, в юродской своей тюбетейке ответил кивком на кивок, но чудится скрытая фронда в приподнятом ватном плече; солдату незримого фронта, чье званье кончалось на ч, лишенцу партийного сана, что нужно теперь старику? Занюхал свои полстакана и, словно алмаз без ограна, лежит, затаясь, на боку. 1994