В тайге стреляют
Шрифт:
Залпы, пулеметные очереди, отдельные выстрелы, победные выкрики и вопли раненых, слова команды и матерщина — все слилось в сплошной переливчатый гул, страшной лавиной надвигалось на город.
Лежавшим красноармейцам становилось жарко. Пот застилал глаза, мешал смотреть. Назарка нетерпеливо сшибал его тыльной стороной руки, коротким взмахом поправлял шапку и вновь припадал к нагревшемуся ружью. В те минуты он ни о чем не думал, не испытывал ни радости, ни страха, ни горечи, ни сожаления. Автоматически, выработавшимися со временем движениями он загонял патрон в казенник, навскидку ловил цель на мушку и нажимал на
То тут, то там вдруг вздрогнет красноармеец, привскочит, будто послышалась ему команда: «Вперед! В атаку!», и медленно осядет или опрокинется на бок. Вот уже винтовка выскользнула из разжавшихся пальцев, и убитый сполз вниз. Но некогда было смотреть, как умирали красные бойцы. Пододвинется другой красноармеец на освободившееся место, приладится, чтоб было поудобнее, и на время позабудет о товарище. Нет, вспоминали о них, когда в подсумках у живых не оставалось патронов... Легко раненные, наскоро перевязавшись, оставались в строю. Тяжело раненных волоком оттаскивали до ближней юрты. Там сдавали их на попечение бледных, но мужественно ведущих себя женщин, которых собрал Чухломин.
Пуля попала Фролову в руку, но он продолжал стрелять. При каждом движении из дырки на рукаве сыпались красные шарики. Тепляков то и дело утирал со лба кровь, заливающую глаза. Пуля скользнула по виску.
Беляки подходили по всем правилам — перебежками. Тут вскочил отрядник, потом в другом месте, еще, еще. Не уследишь: в глазах рябило. И все ближе, ближе. Уже отчетливо стали видны опухшие, изможденные лица, разгоряченные спиртом и бегом. Вот белоповстанцы поднялись все разом.
Левее группа белых, забросав красноармейцев «лимонками», прорвалась через вал и бросилась в город. Немало их было — несколько десятков. Кажется, конец. Перебьют с тыла...
— Ни с места! — рявкнул Тепляков и швырнул в скопившихся перед валом врагов гранату.
Закусив губу, Коломейцев устранил в своем автомате Шоша перекос патрона, почти в упор длинной очередью хлестнул по наступающим.
Нет, сражение еще не кончилось. Оставив тюрьму под охраной одного часового, комиссар с конвойными и несколькими работниками ревкома — среди них был однорукий — бросились на прорвавшихся повстанцев. Перекатисто рванули гранаты. Заработали штыки, пошли в ход приклады. Сошлись грудь в грудь. Стиснув зубы, били наотмашь, что было силы.
Ни один белобандит из проникших в город не вернулся к своим. Задыхаясь, хватая разинутым ртом воздух, Чухломин добежал до балбахов и упал, точно подсеченный. На губах его пенилась кровь.
Пять раз лес извергал из себя орущие цепи белых и пять раз укрывал под своими сводами их поредевшие ряды. Перед оборонительными сооружениями снег был изрыт, истоптан, словно его неоднократно избороздили, перепахали вдоль и поперек. Перед участком отделения Теплякова убитые лежали ровной лентой, будто трава, срезанная литовкой. Это поработал автомат Коломейцева. На пространстве от опушки леса до вала виднелись неподвижные человеческие фигуры. И чем ближе к городу, тем больше их было... Раненые кричали, плакали, молили о помощи, проклинали. Но слабые человеческие голоса
Незаметно спустился тихий прозрачный вечер. Зашедшее солнце в розовое и нежное расписало редкие облака.
Стрельба мало-помалу прекратилась.
Красноармейцы поднимали головы, оглядывались, не веря тишине, и отрывали от винтовок грязные, онемевшие от невероятного напряжения и холода пальцы. На обветренных губах появились улыбки, первые улыбки за сегодняшний день — робкие и застенчивые. И все, словно по призыву, прежде всего взялись за кисеты.
— Похоже, на этом спектакль закончен, — заметил Фролов, осторожно касаясь поврежденной руки.
— На сегодня — да! Занавес опущен!
— Теперь можно и перевязочку поаккуратнее сделать.
За юртой взводный сдвинул с левого плеча шинель. Поверх потемневшего рукава гимнастерки была намотана тряпица, пропитавшаяся кровью.
— Мастери ладом! — хмуро приказал он старшине Кеше-Кешичу, исполнявшему на добровольных началах обязанности отрядного лекаря. — Кость, кажись, не повредило.
— Сходили бы в больницу, товарищ командир взвода. Там доктор вжик-швык и — готово! — посоветовал Кеша-Кешич, наперед зная, что Фролов никуда сейчас не уйдет, и полез в сумку за бинтами.
— Чуть-чуть не свалила! — улыбнулся Тепляков, показывая на висок. Правая половина лица была в засохшей крови. — Благо, только слегка поцеловала, зазнобушка!
Чухломин, покачиваясь, сидел на снегу. Схватившись руками за грудь, он тяжело, всхлипывающе дышал.
На опушке, задернутой тенью, появилось несколько человек. Размахивая белым флагом, они пошли к городу и старательно обходили неподвижные человеческие тела.
— Эй, красные! — донеслось до укреплений. — Не стреляйте! С предложением к вам! Дело есть!
— Пусть идут, — сказал Чухломин, с трудом утвердившись на подгибающихся ногах.
Комиссар положил руку на плечо Теплякова, и они медленно двинулись навстречу парламентерам. Остановились в нескольких саженях друг от друга.
— Командование якутской свободной добровольческой армии предлагает заключить перемирие до восхода солнца завтрашнего дня, — часто моргая воспаленными веками, шепеляво говорил белоповстанческий представитель. — И вы и мы веруем в одного господа-бога и материмся одинаково. И что бы там ни было, должны выполнять Христовы заповеди. Исходя из соображений гуманности и человечности, мы предлагаем прекратить военные действия на упомянутый мною срок. Каждая сторона за это время подберет своих раненых. Об убитых нечего упоминать: они не прокиснут. Но бросить на произвол судьбы несчастных, нуждающихся в немедленной помощи, — христианская мораль запрещает!
Пока парламентер говорил, тщательно подбирая слова, Чухломин медленно обводил взглядом поле боя, вслушивался в крики и стоны.
— Наших, положим, здесь нет, — устало заметил он. — Но все равно мы согласны на перемирие, руководствуясь теми же принципами, что и вы... Наши условия: санитары должны быть без оружия, с белыми нарукавными повязками. Не больше двадцати человек. Вместе у наших оборонительных сооружений не собираться. Захваченные нами в плен здоровые и раненые обмену не подлежат! Стрельба запрещается!