В тайге стреляют
Шрифт:
Он тут же собрал свой немудреный «хирургический» инструмент и, пригнувшись, нырнул в дверь.
Темень была плотная, не имеющая границ и очертаний. Легкие перистые облака обессиливали свет звезд. До восхода месяца оставалось не менее двух часов. Перевалившись через щербатые, изрытые пулями балбахи, Фролов крадучись прошел немного вперед. Затем он остановился и долго всматривался во мрак. Немного погодя перебрались через вал несколько красноармейцев.
На снегу скорее угадывались, чем были различимы, темные расплывшиеся бугорки. Ни шороха, ни звука,
— Ну, в добрый час! Почин — дороже денег! — шепотом произнес Фролов и махнул рукой. — Только чур — не увлекаться. Помните о луне. Чуть чего, тягу назад!
Костя Люн, Коломейцев, Кеша-Кешич и Назарка, пригнувшись, разошлись в стороны и потерялись из виду.
Плотно приникая к стылой земле, Назарка подполз к первому трупу. Быстро, стараясь не лязгать зубами — страшно и неприятно быть рядом с мертвым, — ощупал его. Острым ножом полоснул по ремню. Подсумки были объемистые, тяжелые. Со вздохом облегчения Назарка пихнул их в мешок. Полежал, выравнивая дыхание, поправил на себе простыню и пополз дальше. Следующий убитый был на совесть увешан сшитыми из сыромятной кожи патронташами. Назарка забрал их, пробрался к следующему трупу. Он то и дело замирал, прислушиваясь до звона в ушах. Мысль, что товарищи поблизости, придавала бодрости, да и белобандиты ничем не проявляли себя.
«Однако, хватит», — решил Назарка, когда мешок его изрядно набух, и кинул взгляд на небо.
Он повернул обратно. Сначала, припадая к земле, Назарка передвигался на четвереньках, потом закинул поклажу за спину и припустил во весь дух по утоптанному снегу.
— Во сколько! — ликующе сообщил он встретившим его красноармейцам. — Еще можно столько же набрать! А ружья ни одного не видел.
Вскоре появился Костя Люн. Ноша его тоже была нелегка. Потом вернулись Коломейцев и Кеша-Кешич.
— Голь на выдумки хитра! — смеясь, заметил Кеша-Кешич. — Еще кое-что насобирали. — И он извлек из-за голенища камуса фляжку, сильно взболтнул ее. Во фляжке звучно булькнуло.
— Добро!.. Добро! — приговаривал Фролов.
В юрте поярче расшуровали камелек. Тепляков, в грязноватой повязке-чалме, раскинул на земляном полу шинель, принялся бережно высыпать на нее содержимое принесенных мешков. Вокруг сгрудились красноармейцы. Латунные и медные гильзы тускло поблескивали в прыгающих отсветах пламени.
— Эх, братцы! — не скрывая разочарования, протянул Ларкин. — Я гляжу, тут шрапнель всяких калибров и систем. Винтовочных-то — тю-тю!
— Все сгодится! — ответил Фролов и приказал: — А ну давай, сортируй трофеи! Винтовочные сюда, винчестерные тридцать на тридцать — туда, шестнадцатого калибра ко мне, двенадцатого — в ту сторону!
Красноармейцы принялись за дело.
— Вот и славно! — удовлетворенно произнес взводный, потирая ладонь о ладонь, когда весь боезапас был рассортирован по отдельным кучкам. — Товарищ Ларкин, свои оставшиеся обоймы передайте Люну, а сами берите вот эти. За винчестером сходите в штаб. Тут вам
...Тихо. Измотанные сверх всякой меры, красноармейцы спали в ближней юрте.
Но выдвинутые далеко вперед дозорные бодрствовали.
Вроде бы все спокойно. Лишь где-то за деревьями, на переднем крае врага, то тут, то там мелькнет неясная тень или блеснет огонек. Это, наверное, мерещилось усталым глазам. Вот ветер нанес, кажется, знакомый запах крепкого сэбэряшного дыма... Сон одолевал измученных людей, клонил к земле тяжелые головы, полнил их надоедливым гулом и шумом. Чтобы стряхнуть с себя расслабляющую дрему, внезапно не провалиться в сладкую бездну сна, Коломейцев принялся считать.
Чуть поодаль притих Костя Люн. Глаза его, помимо воли, склеивались. И нужно было чертовское усилие, чтобы разодрать веки. А дремота, будто хмель, обволакивала, мутила сознание. Немного погодя Костя Люн услышал, чем развлекается Коломейцев. Он сплюнул и сипло прошептал:
— Кукуешь?.. Сколько осталось годков до женитьбы?
— Я не суеверный!.. Моя невеста еще не родилась!
Назарка пристроился левее, в нескольких саженях от дяди Гоши. Он стремился только к одному: не уснуть.
Огоньки на опушке, кажись, замелькали гуще. Ослабленное расстоянием, донеслось что-то напоминающее бормотанье. Чуть слышно заржала лошадь и... родной алас сразу исчез. Назарка, насколько возможно, расширил глаза. Не доверяя себе, повернул голову, снял шапку.
Через некоторое время дозорные явственно разобрали монотонное поскрипывание снега. Лязгнул металл о металл.
— Назарка! — окликнул Тепляков. — Беги до наших! Передай Фролову: беляки потихоньку стягиваются к опушке.
Назарка немного отполз, вскочил и побежал, перепрыгивая через убитых.
— Товарищ взводный, белые на опушке! — закричал Назарка, дергая за руку Фролова. — Тревога!
— Тревога?! — вскочил командир взвода. Толком не разобрав еще, в чем дело, схватил папаху. — Подъем!.. В ружье!
Трах!.. Трах!.. Трах!..
Зачастили винтовки, словно поторапливали разоспавшихся красноармейцев. Назарка первым выскочил из юрты. За ним последовали бойцы.
От леса бесшумно надвигалась какая-то темная полоса. Полоса была неровная, подвижная. Назарка опрометью кинулся к своему месту на валу. Справа, слева, сзади него, хрипло дыша, бежали красноармейцы.
Слитный скрип снега, топот ног, бряцанье оружия и множество других звуков приближались, усиливались, вселяя в сердца слепой, неподвластный разуму ужас.
Назарка до боли стиснул зубы, сдерживая в руках дрожь, зарядил ружье и выстрелил. Где уж тут целиться.
— По местам, — не пригибаясь, бегал вдоль укреплений Фролов. Папаху он или обронил или забыл на ороне, на котором спал. Растрепанные волосы его покрывались инеем.
Повстанцы шли молча, без единого выстрела и выкрика. Казалось, они надвигались неотвратимо, как весеннее половодье, все смывающее на своем пути.