В усадьбе
Шрифт:
— И мы тоже знаемъ, какъ ты четвертуху французской водки Ивану на деревню передала. У самой-то, небось, хвостъ замаранъ, такъ и про людей думаешь.
Баринъ давно уже стоялъ зажавши уши и кричалъ: «Довольно! Довольно! Молчать!» Но его не слушали. Нужны были большія усилія, чтобы унять двухъ расходившихся бабъ. Изъ-за угла сарая показался мужъ птичницы Василисы, садовникъ, и сталъ вступаться за жену.
— Намъ хозяйскаго овса не надо. Мы его не продаемъ. Мы ежели что получаемъ на руки, то курамъ стравливаемъ, говорилъ онъ. — Также намъ и крупы
— Я ужъ и то говорю барину, что, кажется, до отвалу довольны, а они все насчетъ птичьяго корма сумлваются, подхватила Василиса и стала утирать передникомъ слезящіеся глаза. — Стараешься, стараешься, чтобы птица сыта была, а тутъ только попреки одни. Сами же вы изволили приказать, чтобы къ Александрову дню пятокъ птушковъ откормить. Кормимъ настоящимъ манеромъ, кормимъ силой, прямо на жиръ кормимъ. Господи Іисусе! И что это такое, что ничмъ заслужить нельзя. На мужа поклепъ, что онъ яблоки да дыни въ фруктовомъ саду воруетъ, на меня взводятъ напраслину, что я хозяйскій овесъ съдаю. Да по мн хоть вовсе птицъ не кормите.
Баринъ смягчился.
— Никто теб не говоритъ, чтобъ ты овесъ съдала, сказалъ онъ. — А ты просто зря и безъ системы его разсыпаешь.
— А вы прежде приберите воробьевъ, которые у насъ овесъ склевываютъ, а потомъ-и говорите. У насъ воробьевъ цлыя тучи на птичьемъ двор развелись. Хоть бы отравы имъ какой подсыпать.
— Чтобъ и домашнихъ птицъ отравить! И думать не смй! крикнулъ баринъ. — И такъ ужъ вы мн всхъ поросятъ по весн переморили, крысъ отравой выводивши.
— Да вотъ хоть бы и крысы, началъ садовникъ. — Нешто он мало у насъ овса-то уничтожаютъ? Взгляните-ка, какіе кули-то изъ-подъ овса остаются. Куль весь словно перерзанъ. Вдь крыса, она ужасти что можетъ състь. Теперича надо такъ разсуждать, что ужъ бдно-бдно полтора гарнца въ сутки на крысъ клади.
Показался кучеръ на двор, выходя изъ сарая.
— Крысы ужасти что портятъ! Вонъ у меня въ конюшн… Большую обиду лошадямъ крысы приносятъ. Я такъ разсуждаю, Александръ Павлычъ, ежели бы намъ теперь трехъ котовъ завести…
— Ни, ни, ни… Ничего не заведу… Никакихъ котовъ, замахалъ руками баринъ. — Будутъ коты у насъ и начнутъ они съдать по пяти фунтовъ говядины. Да еще полведра молока имъ потребуется.
— Зачмъ же пять фунтовъ говядины, зачмъ полведра молока? возразилъ кучеръ. — Ежели бы ваша милость поручила мн купить трехъ котеночковъ… Отличные есть у нашего кабатчика.
— Ничего теб не поручу. Ршительно ничего.
— Воля милости вашей, а только безъ котовъ крысы и въ кладовую къ вамъ заберутся, провизію начнутъ жрать.
— Да ужъ забрались, сказала ключница. — Я боялась только доложить вашей милости, а ужъ у насъ фунтовъ пять стеариновыхъ свчей он съли да бруска три мыла. И вдь какъ жрутъ!
Баринъ въ волненіи ходилъ по двору и говорилъ:
— Пускай жрутъ, а котовъ все-таки не заведу. Дороже будетъ стоить.
— Вдь крыса, она хитрая, начала ключница. — Она яйца стъ. Такъ все яйцо и выстъ. Вы
Баринъ не слушалъ и зашагалъ на крыльцо. Черезъ пять минутъ онъ стоялъ хмурый и сердитый передъ барыней. Барыня вышивала какую-то прошивочку и спросила его:
— Насчетъ чего ты сейчасъ такъ на двор сердился?
— Да насчетъ всего, отвчалъ баринъ. — Вообрази, я сейчасъ длалъ расчетъ и оказывается, что намъ надо бросить всякое хозяйство, если мы думаемъ, что извлекаемъ изъ него хоть какую-нибудь выгоду. Оказывается, что цыпленокъ намъ обходится чуть не въ полтинникъ, тогда какъ его по здшнимъ цнамъ и купить-то можно за пятіалтынный. Возьмемъ поросятъ… Знаешь ли, во что намъ обошлось выпоить каждаго поросенка?
— Знаю, знаю…
— шь свой огурецъ, напримръ, и чувствуешь, что онъ стоитъ себ чуть не пятачокъ. А знаешь ли, что стоятъ намъ т десять дынь, которыя выросли у насъ въ парникахъ?
Барыня улыбнулась, махнула рукой и произнесла:
— Не надо… Не говори… Я знаю…
IV
У террасы усадьбы раздались шаги и кто-то крякнулъ. Пробгавшій газету баринъ поднялъ голову. Передъ террасой стоялъ садовникъ и передвигалъ картузъ со лба на затылокъ.
— Кабы вы мн двустволочки вашей дня на два прожертвовали. Вдь она у васъ все равно зря въ кабинет виситъ, сказалъ онъ.
— Зачмъ это теб? Что за глупости! спросилъ баринъ.
— Да вотъ, чтобы потрафить… Ужъ я бы его укомплектовалъ!
— Кого?
— Да вотъ подлеца-то этого. Ужъ я бы его укараулилъ и въ самую центру…
— Какого такого подлеца? Что, я не понимаю.
— А вотъ этого самаго, что дыни наши изъ парниковъ воруетъ. Ужъ я бы его распатронилъ въ самый корень. Не сталъ бы больше ходить.
— Да разв опять украли дыню?
— А то какъ же… Третьяго дня вы изволили на дыньку любоваться и говорили, чтобы въ воскресенье къ обду снять — ея у жъ нтъ.
— Какъ нтъ? спросилъ баринъ, быстро поднимаясь со стула и отбрасывая газету въ сторону.
— Очень просто. Даже вчера была, а ужъ сегодня нтъ. Кто-то спроворилъ. Прихожу утречкомъ посмотрть, а ея нтъ. Третью дыню… Еле-еле вывели, только бы снять, а тутъ…
Садовникъ развелъ руками.
— Ничего не подлаешь, проговорилъ онъ. — Надо караулить, а безъ двустволки караулить нельзя.
— Душечка! Слышишь? Вдь у насъ опять дыня пропала! крикнулъ баринъ барын, сидвшей въ комнат.
— Не можетъ быть! проговорила барыня, показываясь на террас.
— Истинный Господь, пропала, отвчалъ садовникъ. — Воруютъ. Ночи темныя начались, ничего не подлаешь. Надо укараулить, да бекасинникомъ въ настоящее мсто, чтобы помнилъ и чувствовалъ. А то что жъ это, помилуйте!
— Кто бы это могъ красть дыни?! удивлялась барыня.
— Должно быть, крестьянишки здшніе… Иначе кому же?.. А то, можетъ статься, кто изъ поденщины, что вонъ у сосда лсъ расчищаютъ, длаетъ догадку садовникъ.