В водовороте
Шрифт:
– Что делать!.. Это было увлечение с моей стороны, и я не скрываю того.
– Да-с!.. Конечно!..
– отвечала купчиха, не переставая двигать глазами.
– Но нам-то уж очень неподходящее дело это будет!
– повторила она еще раз.
Елена, видя, что никакого тут успеха не будет, встала и, раскланявшись, просила проводить ее; тот же дворник, все стоявший в соседней комнате и внимательно слушавший, что хозяйка его говорила с гувернанткой, повел Елену прежним путем; цепная собака опять похрапела на них.
Елена, очутившись на улице, первое, что начала с жадностью вдыхать в себя свежий воздух; она почти
– Полковнику нужна гувернантка...
– начала Елена.
– Пожалуйте!
– подхватил сейчас же сметливый лакей и повел Елену через залу, где ей невольно бросились в глаза очень большие и очень хорошей работы гравюры, но только все какого-то строгого и поучающего характера: блудный сын, являющийся к отцу; Авраам, приносящий сына в жертву богу; Муций Сцевола [65] , сжигающий свою руку.
Лакей довел Елену до гостиной, которая тоже имела какой-то чересчур определенный характер; цветы, например, расставлены были в ней совершенно по ранжиру, пепельницы на столе - тоже по ранжиру, кресла - тоже по ранжиру.
– Полковник сейчас выйдет!
– сказал лакей Елене и ушел.
Она села на одно из кресел.
Минут через пятнадцать раздались в следующих комнатах правильные шаги, и вслед за тем показался и сам полковник с височками, с небольшим хохолком, с нафабренными усами, в стоячем галстуке и сюртуке, с георгиевским крестом в петлице. По всему туалету его заметно было, что он только что прифрантился.
– Bonjour, mademoiselle, prenez place, - je vous prie! [179]– сказал он, пододвигая Елене, вставшей при его входе, кресло и сам садясь против нее. Место вашего воспитания?
– спросил он ее затем с довольно важным видом.
179
Добрый день, мадмуазель, садитесь, прошу вас! (франц.).
Елена в ответ на это подала ему свой аттестат и диплом. Полковник бегло взглянул на оба из них.
– Дело в том-с, - начал он, - что в конторе я, разумеется, подписывался только как полковник Клюков и многого, конечно, не договорил, так как положительно считаю все эти наши конторы скорее логовищем разных плутней, чем какими-нибудь полезными учреждениями, но с вами я буду говорить откровенно, как отец, истинно желающий дать дочерям своим
– Сделайте одолжение!
– сказала ему на это Елена.
– Прежде всего-с, - продолжал полковник, - я должен вам сказать, что я вдовец... Дочерей у меня две... Я очень хорошо понимаю, что никакая гувернантка не может им заменить матери, но тем не менее желаю, чтобы они твердо были укреплены в правилах веры, послушания и нравственности!.. Дочерям-с моим предстоит со временем светская, рассеянная жизнь; а свет, вы знаете, полон соблазна для юных и неопытных умов, - вот почему я хотел бы, чтоб дочери мои закалены были и, так сказать, вооружены против всего этого...
– Но каким же способом вы думаете достигнуть этого?
– спросила Елена.
Полковник начинал ей казаться дураком и пошляком.
– Тем способом-с, - отвечал он ей, - чтобы девочки эти научены были предпочитать науку серьезную - науке ветреной, пустой!.. Чтобы даже в музыке они любили бетховенскую фугу [66] , а не нынешние какие-нибудь жалкие польки и вальсы!.. Я сам член здешнего музыкального общества, поклонник серьезной музыки, и мое желание, чтоб и дочери мои имели такой же вкус... Но главное, на что должно быть направлено внимание их воспитательницы, это то, чтобы внушить им, как тщетна и скоропреходяща земная жизнь человека, и чтобы таким образом обратить сердца их к жизни будущей...
Елена начинала приходить почти в бешенство, слушая полковника, и готова была чем угодно поклясться, что он желает дать такое воспитание дочерям с единственною целью запрятать их потом в монастырь, чтобы только не давать им приданого. Принять у него место она находила совершенно невозможным для себя, тем более, что сказать ему, например, о своем незаконнорожденном ребенке было бы просто глупостью с ее стороны.
– Нет, я не могу принять на себя таких больших обязанностей!
– сказала она ему прямо.
– Но почему, отчего?
– спросил ее полковник как бы совсем другим тоном: дело в том, что чем более он вглядывался в Елену, тем она более и более поражала его красотою своею.
– Оттого, что я сама не знаю тех убеждений, которые вы желаете, чтобы я внушала дочерям вашим.
– Позвольте в этом случае вам не поверить!
– воскликнул полковник. Ваш аттестат, по крайней мере, с такой прекрасной отметкой о вашей нравственности, говорит совершенно противное; но если бы даже это и было так, то я, желая немножко строгой морали для моих дочерей, вовсе не хочу стеснять тем вашей собственной жизни!.. Кончив ваши уроки, вы будете совершенно свободны во всех ваших поступках: вы можете выезжать в театры, в маскарады; я сам даже, если вы позволите, готов сопутствовать вам!.. Большая разница - ихний возраст и наш с вами!..
Из последних слов полковника Елена очень ясно заключила, что он все бы ей позволил, с тем только, чтоб и она ему позволила ухаживать за собой, и этим он показался ей еще противнее.
– Я никогда не привыкла отделять моих слов от дела!
– отвечала она, уже вставая.
Выражение лица полковника при этом мгновенно изменилось и из какого-то масленого сделалось довольно строгим.
– О, конечно, это качество превосходное!
– произнес он и не пошел даже Елену проводить, а кивнул только ей головой и остался в гостиной.