В водовороте
Шрифт:
– До свиданья!
– сказал ей князь, стараясь как можно поприветливей ей улыбнуться.
Княгиня ушла, но Елпидифор Мартыныч не уходил: он ожидал, что не будет ли еще каких-нибудь приказаний от князя, и тот действительно, когда они остались вдвоем, обратился к нему.
– Вы там сказали, - начал он прерывающимся голосом, - что госпожа эта... переехала к Жуквичу; но она вместе с собой таскает и ребенка, которому я отец тоже и не могу допустить того! Вся жизнь ее, вероятно, будет исполнена приключениями, и это никак не может послужить в пользу воспитания ребенка!
– Конечно-с! У такой матери
– подхватил Елпидифор Мартыныч.
– А потому заезжайте к ней, хоть завтра, что ли, и скажите ей, что я не сужу нисколько ее поступков; но за всю мою любовь к ней я прошу у ней одной милости - отдать мне ребенка нашего. Я даю ей клятву, что сделаю его счастливым: я ему дам самое серьезное, самое тщательное воспитание. Княгиня, как вы знаете, очень добра и вполне заменит ему мать; наконец, мы сделаем его наследником всего нашего состояния!
– Отдаст!.. Вероятно, отдаст!
– подхватил Елпидифор Мартыныч.
– И куда он ей?.. У нее новые, я думаю, скоро дети будут.
– Пожалуйста, заезжайте!
– повторил ему еще раз князь.
– Заеду-с!
– отвечал Елпидифор Мартыныч.
Князь в тот день не выходил больше из своего кабинета и совсем не видался с княгиней, которая вместе с Петицкой разбирала и расстанавливала разные вещи на своей половине.
* * *
Перед тем как Елпидифору Мартынычу приехать к Елене, у ней произошла весьма запальчивая сцена с Жуквичем. Елена недели две, по крайней мере, удерживалась и не высказывала ему своих подозрений, которые явились у ней после свидания с Миклаковым, и, все это время наблюдая за ним, она очень хорошо видела, что Жуквич хоть и бывал у нее довольно часто, но всегда как-то оставался недолгое время, и когда Елена, несмотря на непродолжительность его посещений, заговаривала с ним о польских эмигрантах, о польских делах, разных социальных теориях, он или говорил ей в ответ какие-то фразы, или отмалчивался, а иногда даже начинал как бы и подшучивать над ней. Елена не из таких была характеров, чтобы равнодушно переносить подобные вещи: у ней час от часу все более и более накоплялось гнева против Жуквича, так что в одно утро она не выдержала и нарочно послала за ним, чтобы он пришел к ней переговорить об одном деле. Жуквич явился и, по-видимому, был несколько смущен.
– Мы последнее время решительно играем с вами в какие-то жмурки, где я хожу с завязанными глазами, а вы от меня увертываетесь!..
– начала она прямо.
– Но так как я вообще полусвета не люблю, а потому и хочу разъяснить себе некоторые обстоятельства: прежде всего, я получила известие, что польские эмигранты в Париже до сих пор страшно нуждаются.
Жуквич при этом вспыхнул весь в лице.
– Кто ж вам сообщил это известие?
– как бы больше пробормотал он.
– Один очень и очень достоверный человек!
– подхватила Елена.
– Но вы мне этого не говорили; значит, вы или сами не знаете этого, чего вам, как агенту их, не подобает не знать, или знаете, но мне почему-то не доверяете.
– О, панна Жиглинская, почему ж я стану вам не доверять!
– воскликнул удивленным тоном Жуквич.
– Этого я не знаю!.. Вам самим лучше это знать!
– подхватила Елена. Во всяком случае, - продолжала она настойчиво, - я желаю вот чего: напишите вы господам эмигрантам,
– Это невозможно, панна Жиглинская!
– снова воскликнул Жуквич, как бы приведенный почти в ужас последними словами Елены.
– Почему невозможно?
– спросила она его насмешливо и в то же время пристально смотря на него.
– Да потому ж, панна Жиглинская, как я могу это написать?.. Мои ж письма, как сосланного, все читаются на почте; меня за это ж письмо сейчас сошлют в Сибирь на каторгу.
– Но вы посылали, однако, деньги туда...
– Да боже ж ты мой! Я посылал через банкиров от неизвестного лица.
– В таком случае поедемте мы с вами в Париж, потому что я последними деньгами решительно хочу сама распорядиться и даже думаю остаться совсем в Париже, где сумею найти себе работу: я могу учить музыке, танцам, русскому языку и сидеть даже за конторкой купеческой.
– Но как ж я поеду с вами, панна Жиглинская?.. Меня арестуют на первой станции, потому что я беглый буду.
– Подите вы, Жуквич!.. Вы не сумеете убежать и попадетесь кому-нибудь, когда вы с виселицы успели уйти!..
– воскликнула Елена.
– Не хотите только!..
– Да ж, панна Жиглинская, и не хочу, - это так!
– воскликнул Жуквич, в свою очередь, явно оскорбленным тоном и весь краснея в лице.
– Потому что ж вы, - я не знаю чем я подал повод тому...
– вы едете в Париж поверять меня!.. Я ж не подлец, панна Жиглинская!.. Я миллионами ж польских денег располагал, и мне доверяли; а вы в грошах ваших подозреваете меня!.. Да бог ж о вами и с деньгами вашими, я сейчас выпишу их из банка и возвращу вам их!.. Да съест их дьявол!.. Поляки никогда ж не нуждались в такой обидной помощи!..
Монолог этот еще более рассердил Елену.
– Кто честен-с, тот не боится, чтоб его поверяли!
– произнесла она каким-то почти грозным голосом.
– Я ж честен и не боюсь ваших поверок!
– кричал ей на это Жуквич.
– Нет, вы боитесь, - это вы извините!.. Вас выдают ваше лицо и тон вашего голоса.
– Да нет ж, не боюсь, и через неделю ж вы получите все ваши деньги назад!
– продолжал кричать Жуквич, берясь за дверь и уходя.
– Сделайте одолжение, очень рада тому!
– кричала ему в свою очередь Елена.
Она предположила, как только он возвратит ей деньги, все их отослать к Николя Оглоблину с запиской, что от таких людей, как он и отец его, она не желает принимать помощи ни для какого дела. Елена не успела еще несколько прийти в себя, как ей сказали, что ее спрашивает Елпидифор Мартыныч. Елена, полагая, что он приехал к ней по случаю смерти ее матери, послала было сказать ему, что она никакой надобности и никакого желания не имеет принимать его, но Елпидифора Мартыныча не остановил такой ответ ее. Он явился к ней в комнату. Взглянув, впрочем, в лицо Елены, Елпидифор Мартыныч понял, что ему не совсем удобно будет разговаривать с ней, а потому и постарался принять как можно более льстивый тон.