В водовороте
Шрифт:
– Я согласен, что нельзя знать всех законов в подробностях, - сказал барон, - но главные, я думаю, все вообще знают: кто же не знает, что воровство, убийство есть преступление?
– Положим даже, что это преступление, но наказывать-то за него не следует!
– возразила Елена.
– Как не следует?
– спросил барон, откинувшись даже в недоумении на задок стула.
Анна Юрьевна тоже взглянула на Елену не без удивления.
– Не следует-с, - повторила та решительно.
– Скажите вы мне, обратилась она к барону, - один человек может быть безнравствен?
– Конечно, может, -
– А целое общество может быть безнравственно?
– продолжала Елена допрашивать его.
– Не может, полагаю, - отвечал барон, опять как-то не совсем решительно.
– И теперь, смотрите, что же выходит, - продолжала Елена.
Барон даже покраснел при этом, опять полагая, что она его совсем изловила.
– Человек делает скверный, безнравственный поступок против другого, убивает его, - говорила Елена, - и вдруг потом целое общество, заметьте, целое общество - делает точно такой же безнравственный поступок против убийцы, то есть и оно убивает его!
Барон вздохнул посвободнее; он сознавал с удовольствием, что не совсем еще был сбит своею оппоненткою.
– Это делается с целью устрашить других, - произнес он, припоминая еще на школьных скамейках заученную им теорию устрашения [32] .
– Эге, какую старину ты вынес!
– заметил ему князь.
– Но мало что старину!
– подхватила Елена.
– А старину совершенно отвергнутую. Статистика-с очень ясно нам показала, - продолжала она, обращаясь к барону, - что страх наказания никого еще не остановил от преступления; напротив, чем сильнее были меры наказания, тем больше было преступлений.
– Но как же, однако, моя милая, делать с разными негодяями и преступниками?
– вмешалась в разговор Анна Юрьевна, далеко не все понимавшая в словах Елены и в то же время весьма заинтересовавшаяся всем этим разговором.
– Да никак, потому что, в сущности, преступников нет! Они суть только видимое проявление дурно устроенного общественного порядка, а измените вы этот порядок, и их не будет!.. Но положим даже, что порядок этот очень хорош, и что все-таки находятся люди, которые не хотят подчиняться этому порядку и стремятся выскочить из него; но и в таком случае они не виноваты, потому что, значит, у них не нашлось в голове рефлексов [33] , которые могли бы остановить их в том.
– Но это же самое можно ведь сказать и про общество!
– возразил уже князь Елене.
– И оно тоже не виновато, что у него нет в мозгу рефлексов, способных удержать его от желания вздернуть всех этих господ на виселицу.
– Нет, у целого общества никак не может быть этого, - возразила ему, в свою очередь, Елена, - всегда найдется на девять человек десятый, у которого будет этот рефлекс.
– Но отчего же остальные девять свою волю должны будут подчинять этому десятому: это тоже своего рода насилие, - продолжал князь.
– Как подчиняются слепые зрячему - не почему более, и пусть он даже насиловать их будет: это зло временное, за которым последует благо жизни, отвечала Елена.
Последнего спора Елены с князем ни
– Если уж говорить о несправедливостях, - воскликнула она, тоже, видно, желая похвастать своими гуманными соображениями, - так войны вредней всего. Des milliers d'hommes combattent les uns centre les autres! [115] Изобретают самые смертоносные орудия!.. Дают кресты и награды тем, кто больше зверства показал!
115
Тысячи людей сражаются друг с другом (франц.).
Теорию эту перед Анной Юрьевной, когда-то за границей, развивал один француз и говорил при этом превосходнейшим французским языком, жаль только, что она не все помнила из его прекрасных мыслей.
– Война войне розь, - сказал ей с улыбкою князь.
– Еще бы!
– подхватила Елена.
– Какая розь! Всякая война есть смерть и ужас!
– воскликнула Анна Юрьевна.
– Ужас, но необходимый, - опять прибавил князь и сам сначала хотел было говорить, но, заметив, что и Елена тоже хочет, предоставил ей вести речь.
– Войны бывают разные [34] , - начала та.
– Первая, самая грубая форма войны - есть набег, то есть когда несколько хищных лентяев кидаются на более трудолюбивых поселян, грабят их, убивают; вторые войны государственные, с целью скрепить и образовать государство, то есть когда сильнейшее племя завоевывает и присоединяет к себе слабейшее племя и навязывает формы жизни, совершенно не свойственные тому племени; наконец, войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и не повторялся уже больше в истории: за неаполитанских Бурбонов [35] никто и не думал воевать! Но есть войны протестующие, когда общество отбивает себе права жизни от какой-нибудь домашней тирании или от внешнего насилия: те войны почтенны, и вожди их стоят благословения людей.
– О, да вы революционерка ужасная!
– опять воскликнула Анна Юрьевна, вполне уже понявшая на этот раз все, что говорила Елена.
Вообще, в области войн Анна Юрьевна была развитее, чем в других областях знаний человеческих, вероятно, оттого, что очень много в жизни сталкивалась с военными и толковала с ними.
– Мне, может быть, ничего бы этого перед вами, как перед начальницей моей, не следовало говорить!
– произнесла Елена, с веселою покорностью склоняя перед Анной Юрьевной голову.
– О, как вам не стыдно, ma chere, - произнесла та, - но я надеюсь, что вы подобных вещей детям не говорите!
– Я думаю!
– отвечала Елена голосом, как бы не подлежащим сомнению.
– Революционерные идеи, как бы кто ни был с ними мало согласен, в вас имеют такую прекрасную проповедницу, что невольно им подчиняешься!
– сказал Елене барон.
– Merci, monsieur!
– произнесла та, склоняя тоже несколько и перед ним голову.
В это время вдруг вошла горничная княгини в сад.