В воскресенье утром зелье собирала
Шрифт:
— Губит, — повторяет едва слышным шепотом Тетяна и смолкает...
Тишина... Молчание.
Мавра, задумавшись, попыхивает трубкой, а в Тетяне снова идет какая-то внутренняя борьба; потом она бросается к Мавре, прижимается к ней и умоляющим голосом спрашивает:
— Мавра, неужто вправду все такие, как ты сказала?..
Мавра отвечает твердо, и ее ответ подобен падающему в воду камню, которому возврата нет:
— Разве что сейчас народится тот, кто таким не будет.
— Мавра!!
— Доченька моя дорогая, коли ты никогда не верила Мавре, так поверь хоть на этот
— У него правдивые глаза... я его люблю, — отвечает молодая девушка, словно борясь с недоверчивостью своей старой няньки.
— Любишь, доченька? Любишь? — отвечает грустно Мавра. — Так люби же счастливо, а то я одна осталась на всю эту гору. На весь лес, на всю эту глухомань и вдоль и поперек — одна, как есть одна.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Взволнованная, возвращается осенним тихим лесом Тетяна и решает больше не ходить к Мавре. Ей больно, когда Мавра заговаривает о них, а заодно и о том, которого она не знает.
Не пойдет. Нехорошо ей с Маврой. О чем ни заговоришь, она на все набрасывает мрачную тень. А Тетяна любит. Она знает Гриця. И он ее тоже любит. Они сами позаботятся о своем счастье.
Она поджидает дома сватов от него. Порою молится. Когда-нибудь он подъедет, — подсказывает ей ее сердце, — заржет вороной конь, и он войдет в дом. Снимет шляпу, как не раз бывало в лесу, и, поклонившись покорно, скажет: «Я пришел, Туркиня! Тебя одну я люблю, одну в целом свете».
Куда бы она ни ходила, за что бы ни принималась, в ее душе звенит одна и та же песня: «Гриць ее полюбил, а она Гриця...»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Медленно, день за днем, проходит осень, приближается зима. Вот она и наступила, наконец. Белая, чистая и морозная. Пушистый снег клонит сосны и толстым слоем укрывает белую тропинку. Весь лес, куда ни глянь, на время обратился в какую-то белую сказку...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из-под густых пихт, отягощенных белым снегом, над самым оврагом вьется прозрачно-голубой змейкой дым из Мавриной трубы. Мавра зимует...
Медленно тянутся для молодого Гриця осень и зима. Первое время он ездил еще в надежде встретить прекрасную Туркиню, но вскоре, убедившись, что она держит слово и не является, верная своему обещанию, что «не придет», он помрачнел. «Если бы любила, то пришла бы, — твердил он себе постоянно, — хоть раз, но пришла бы, показалась бы — чтобы я хоть увидел, взглянул бы на нее. А то уперлась на своем — и ни разу». Уж холод и мороз стоят в горах, но все еще можно время от времени видеть Гриця на вороном коне, как он его гонит куда-то и грустно, медленным шагом возвращается обратно. Лишь когда стали крепчать морозы и снег белым тяжелым пластом налег на широкие ветви пихт, перестал он поджидать в лесу девушку. Тем временем в его душе свила гнездо тоска, как ни разгоняла ее невольно своими ласками, щебетанием и покорностью белолицая Настка, — Гриця словно подменили. Он стал угрюм. Заслать сватов к Тетяне он тоже не может: по соседству с ним живет Настка, и он не станет ее огорчать. К тому же отец не хочет отделять его — велит с женитьбой подождать, не торопиться, — ему приходится покоряться отцовской воле. Пребывая в ожидании, лелея в сердце бог весть какие надежды на Туркиню, он в то же время не перестает тайком, распытывая о Тетяне, видеться с синеглазой
А Туркини нигде не видно.
Да не таков характер у Гриця, чтобы он долго маялся со своей сердечной тоской. Однажды утром оседлал он своего черногривого коня и поскакал в село, где жила Иваниха Дубиха со своей красивой дочкой.
Носится он туда и сюда по всему селу, делая вид, что приехал по делам, а мимоходом об Иванихе Дубихе расспрашивает. Очень ли она горда и неприступна? Очень ли строгая пани?
— Горда больно, — отвечают, — и строга, а уж для своей дочки, так, кажись, чуть ли не самого бояра выжидает.
— А дочка? — спрашивает Гриць.
— Ни о ком и слушать не хочет. Отказывает всем до единого. Говорит, что не «по душе», и отказывает.
— Вот молодчина, что и бедных любит, — вырвалось как-то у Гриця.
— Да какое уж там «любит»! Как есть никого, а на бедного так даже и не смотрит.
— А красивая? — продолжает допытываться Гриць, притворяясь, что не знает девушки.
— Сам уж приглядись, — говорят ему в ответ. — Поклонись ей низко, погляди на брови — тогда собственными глазами увидишь, кто такая Дубивна, кто такая Туркиня.
У Гриця так и разгорелась душа. Вот какова его «Туркиня», — вспыхнуло в сердце. Хорошо о ней отзываются: ни на кого не глядит. А на него она смотрит, эта Дубивна, с ним она ласкова, прекрасная эта Туркиня.
Смотрит? Гриць, Гриць... думай о том, что делаешь! «Думаешь, я здесь для всякого?» — припоминаются ему ее слова.
«Я не для всякого...»
Но Грицю и горя мало, что сказала девушка. Он ее любит. И что-то заставляет молодого хлопца гордо поднимать голову, точно напоминает о своем праве... а до всего прочего ему и дела нет. «Для всякого или не для всякого, а его она будет! Еще не было такой, которая бы ему противилась». И Гриць смело идет прямо к дому Иванихи Дубихи. Хоть увидит Тетяну, скажет ей словцо-другое. Может, она выйдет из дому...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вышла Туркиня, вспыхнула и вскинула удивленно брови. С шапкою в руках стоит перед нею Гриць.
— Я пришел, Туркиня, — говорит он покорно.
— Ладно, — отвечает она и улыбается ему глазами. А вслед за ней — мать, высокая, строгая, в черном.
— По какому делу, молодой хозяин? — спросила она сухо и бросила на Гриця и дочь холодный пронизывающий взгляд.
— Здесь его не спрашивали утром люди?
— Не спрашивали, — ответила она еще более холодно.
— Мужчина и женщина...
— Не спрашивали, говорю! — и повернулась к ним спиной и вошла в дом.
— И ты, дочка, иди, на дворе не задерживайся! — так приняла его Иваниха Дубиха, и больше он ее не видел.
— Иду, мамочка... — отзывается послушная Тетяна, а сама ни с места.
— Приходи, куда хочешь, я всюду явлюсь, хоть бы и в церковь, — просит Гриць, снова смиренно кланяясь. — Вдвоем погрустим, вдвоем поговорим.
— Не приду. И не жди, — отвечает она решительно.