В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
из Байрона. <...>
П. А. Вяземский -- А. И. Тургеневу
7 ноября 1819. <...> Дай Бог, чтобы Жуковский впился в Байрона. Но
Байрону подражать не можно: переводи его буквально или не принимайся. В нем
именно что и есть образцового, то его безобразность. Передай все дикие крики его
сердца; не подливай масла в яд, который он иногда из себя выбрасывает,
беснуйся, как и он, в поэтическом исступлении. Я боюсь за Жуковского: он
девствовать, а никто не в силах, как он, выразить Байрона. Пускай начнет с
четвертой песни "Пилигрима"10; но только слово в слово, или я читать не буду.
Передай ему все это. <...>
12 декабря 1820. <...> Жуковский тоже Дон-Кишот в своем роде. Он
помешался на душевное и говорит с душами в Аничковском дворце, где души
никогда и не водилось. Ему нужно непременно бы иметь при себе Санхо,
например меня, который ворочал бы его иногда на землю и носом притыкал его к
житейскому. Как Жуковский набил руку на душу, чертей и луну, так я набил ее на
либеральные блестки. <...>
А. И. Тургенев -- П. А. Вяземскому
16 февраля 1821. <...> Ты себя не обидел в параллели с Жуковским и
Батюшковым, но есть и справедливое нечто. Только не надобно на Жуковского
смотреть из одной только точки зрения, с которой ты на него смотришь, --
гражданского песнопевца. У него все для души: душа его в таланте его и талант в
душе. Лишь бы она только не выдохнулась. Но ее бережет дружба, самая нежная
и для тебя невидимая. Я ее узнал, и все мои надежды на Жуковского оживают. В
нем еще будет прок. Он не пропадет ни для друзей, ни для России. Вчера я послал
к нему твое к нему послание, подражание Буало11. <...>
П. А. Вяземский -- А. И. Тургеневу
25 февраля 1821. <...> И конечно, у Жуковского всё душа и всё для души.
Но душа, свидетельница настоящих событий, видя эшафоты, которые громоздят
для убиения народов, для зарезания свободы, не должна и не может теряться в
идеальности Аркадии. Шиллер гремел в пользу притесненных; Байрон, который
носится в облаках, спускается на землю, чтобы грянуть негодованием в
притеснителей, и краски его романтизма часто сливаются с красками
политическими. Делать теперь нечего. Поэту должно искать иногда вдохновения
в газетах. Прежде поэты терялись в метафизике; теперь чудесное, сей великий
помощник поэзии, на земле. Парнас -- в Лайбахе12. <...>
11 июня 1824. <...> Неужели Жуковский не воспоет Байрона? Какого же
еще ждать ему вдохновения? Эта смерть, как солнце, должна ударить в гений его
окаменевший
просится в камер-юнкеры или в вице-губернаторы! <...>
27 октября 1824. <...> Где этот "Courrier de Londres", из которого
выписаны статьи о Дмитриеве и Жуковском. Между нами: скажи Жуковскому,
чтобы он не очень спесивился европейской известностью своею. <...>
19 января 1836. <...> Русская веселость, например веселость Алексея
Орлова и тому подобная, застывает под русским пером. Форма убивает дух. Один
Жуковский может хохотать на бумаге и обдавать смехом других, да и то в одних
стенах "Арзамаса". <...>
14 февраля 1836. <...> Жуковский перекладывает на русские гексаметры
"Ундину". Я браню, что не стихами с рифмами; что он Ундину сажает в озеро, а
ей надобно резвиться, плескаться, журчать в сребристой речке. <...>
А. И. Тургенев -- П. А. Вяземскому
17/5 июня 1839. <...> С Жуковским провел я несколько приятных,
задушевных минут, но только минут; они повеяли на меня прежним сердечным
счастием, прежнею сердечною дружбою. Этому способствовал и его новый
перевод Греевой элегии гекзаметрами, которую он продиктовал мне и подарил
оригинал руки его, на английском оригинале написанный. Я почти прослезился,
когда он сказал мне, что так как первый посвящен был брату Андрею, то второй,
чрез сорок лет, хочет он посвятить мне. Мы пережили многое и многих, но не
дружбу: она неприкосновенна, по крайней мере в моей душе, и, выше мнений и
отношений враждебного света, недоступна никакому постороннему влиянию.
<...> Перевод Жуковского гекзаметрами сначала как-то мне не очень нравился,
ибо мешал воспоминанию прежних стихов, кои казались мне почти
совершенством перевода; но Жуковский сам указал мне на разницу в двух
переводах, и я должен признать в последнем более простоты, возвышенности,
натуральности и, следовательно, верности. Les vers `a retenir также удачнее
переведены, и как-то этого рода чувства лучше ложатся в гекзаметры, чем в
прежний размер, коего назвать не умею.
8/20 сентября 1844. Франкфурт-на-Майне. <...> Слушаю "Одиссею"
Жуковского. Простота высокая и свежесть запаха древности так и наполняет
душу! Что за колдун Жуковский! Знает по-гречески меньше Оленина, а угадывает
и выражает Гомера лучше Фосса. Все стройно и плавно и в изящном вкусе, как и