В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
обошел его и миновал, со всеми своими житейскими соблазнами, и он остался
чуждым всякой страсти, всякого честолюбия. Таков был Жуковский, дитя по
своим чувствам, опытный старец по глубоким думам. Всякое горе и всякую
надежду близко принимал он к сердцу, стараясь помочь каждому сколько мог, по
своему близкому отношению ко двору, как воспитатель наследника престола.
Мне особенно он памятен по тому живому участию, какое принял в моих
литературных начинаниях. Я приступал
Святым местам"2, и, несмотря на многообразные занятия, Жуковский не
отказался прочитать мою рукопись и заметить мне искренно погрешности слога;
но в вопросах церковных он смиренно обращал меня к опытной мудрости
митрополита Московского3, что и послужило началом моего знакомства с сим
великим Святителем. Когда же неожиданный успех увенчал сие первое мое
творение, Жуковский радовался от души, как бы за собственный труд, и поручал
его вниманию других именитых литераторов. <...>
Немного времени спустя Жуковский, будучи за границей, услышал о
неудаче моей трагедии "Битва при Тивериаде"4, написанной мною во время
турецкого похода, под влиянием Востока крестоносцев, которая упала на сцене
при первом ее представлении: это совершенно убило во мне расположение к
драматической поэзии. Сочувствуя моему огорчению, Василий Андреевич
написал, с берегов Рейна, добродушное письмо к другу своему, слепому поэту
Козлову, и просил его передать мне, чтобы я не упадал духом и не оставлял
поэзии, по моему искреннему к ней расположению5. Что для него был безвестный
юноша, только что выступивший на литературное поприще, на котором сам уже
пожал обильные лавры?
– - и, однако, он не остался равнодушен к его неудаче!
<...>
Успех "Путешествия по Святым местам" ввел меня в литературный круг
Петербурга, когда бывали собрания у Жуковского. Он меня познакомил с слепым
поэтом Козловым, которого поэма "Чернец" приобрела ему большую известность.
Разбитый параличом, лежал он на болезненном одре, по счастию еще окруженный
семьею, в которой Жуковский принимал живое участие, ради его бедности. Но
Козлов был поэт в душе и, несмотря на истощение физических сил, только и
мечтал о поэзии и беспрестанно сочинял стихи, которые с большим
воодушевлением говорил нам наизусть на своих вечерах. К нему сбиралось
еженедельно несколько присных, иногда и писателей, и часто бывала тут графиня
Лаваль, тетка княгини Зинаиды Волконской, которая покровительствовала поэту,
по любви своей к литературе и ради его беспомощного положения. Бывали иногда
Жуковский и Плетнев, и мне доводилось читать пред ними отрывки из моего
путешествия или стихи6. <...>
Помню,
утешить болящего: "Ты все жалуешься на свою судьбу, друг мой Иван Иванович;
но знаешь ли, что такое судьба?
– - это исполин, у которого золотая голова, а ноги
железные. Если кто, по малодушию, пред ним падет, того он растопчет своими
железными ногами; но если кто без страха взглянет ему прямо в лицо: того осияет
он блеском золотой головы!" Как это глубоко и проникнуто загадочною
мудростию Востока! Козлов заплакал и потом переложил слова сии на стихи7. По
смерти бедного страдальца, Жуковский испросил пенсию его дочери и напечатал
полное издание всех его стихотворений.
– - Такова была ангельская его душа. <...>
В поместье Гончаровых посетил печальную вдову Пушкина Жуковский,
который принимал большое участие в ее судьбе и был недалеко в Калуге с
цесаревичем8. Ему показалось странным, что я там нахожусь во время глубокого
ее траура, потому что не знал моих коротких отношений с ее братом. "Что вы
здесь делаете?
– - спросил он, -- не лучше ли вам ехать в Москву, чтобы нам
сопутствовать и объяснить цесаревичу ее древнюю святыню". С радостию принял
я столь лестное предложение и поспешил в Москву. Там представил меня
Жуковский государю наследнику, и, в его свите, объехал я все обители столицы и
ее окрестности. В Новом Иерусалиме особенно требовал от меня Жуковский
подробных объяснений, так как я недавно обозревал древний и мог сравнивать
оба святилища; он содействовал к тому, что великий князь украсил мрамором и
лампадами внутренность Святого гроба в Воскресенске. После этой
замечательной для меня поездки я опять довольно долго не видал поэта, который
уехал за границу, и там было наше последнее свидание. <...>
На обратном пути чрез Германию посетил я, во Франкфурте-на-Майне,
уже болящего Жуковского9. Тут остановился я на два дня единственно для того,
чтобы насладиться его обществом, как бы предчувствуя, что это было в
последний раз. Погруженный совершенно в заботы семейные, он сам как бы
делался ребенком для своих малолетних детей и переводил для них с немецкого
различные сказки, "Кот в больших сапогах"10 и другие подобные, с обычною
своею грациею в живом слоге. Отрадно было смотреть на этого поэтического
старца, угасавшего в звуках своей лиры, на берегах любимого им Рейна. Он
только что окончил свой знаменитый перевод "Одиссеи" и мечтал о "Илиаде", хотя не знал еллинского языка; для этого приготовил себе подстрочный перевод