В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
неразгаданный человек, изумивший современников неистощимостью тончайшего
анализа в произведениях своих, иногда до такой степени был на себя не похож,
что трудно приложить к одному и тому же лицу эти две крайности. Здесь
разумеются многие из его писем, когда он не определял в них для себя
исключительной темы. Тут он явился как бы лишенным не только своего таланта,
но и самого обыкновенного уменья быть занимательным. Над таким-то его
письмом Жуковский, по всегдашней
шутит так грациозно. Письмо Жуковского писано 23 января (стар, ст.) 1852. "Вы
просите от меня уведомлений о поступках моего глаза. Мне нельзя им
похвалиться: он все продолжает парализовать мою жизнь. Вот уже семь месяцев,
как я не могу ни читать, ни писать и ничем порядочно заниматься. У нас не было
холодной зимы, но зато постоянная скверная, сырая погода, которая действует
гораздо хуже холода на подагру и ревматизм, обхватившие бедный, давно
ослепший глаз мой. И поэзия от этого позачахла. Благодарю вас за критику на
моего Лебедя; я сам не был доволен теми стихами, которые вы забраковали, и
поправил их -- хорошо или дурно, не знаю. Посылаю вам Лебедя с прибавкою
{Так выразился он о книжке стихотворений своих, напечатанных им незадолго до
кончины, под заглавием: "Стихотворения, посвященные Павлу Васильевичу и
Александре Васильевне Жуковским". Это было издание во вкусе того, как некогда
печатались книжки "Для немногих", и заключало на шестнадцати страничках
только шесть стихотворений, которых заключением служило "Боже, царя храни!".
Тут же напечатан и его "Царскосельский лебедь".
– - П. П.}. От Вяземского
получил еще письмо, грустное. Гоголь наконец по двухлетнем молчании написал
ко мне -- и я из его письма узнал с восхищением, что он живет в Москве, на
Никитском бульваре, в доме Талызина. Я начинаю думать, что я всех моих друзей
и приятелей обидел, подарив им по экземпляру моих сочинений: почти ни один
мне не откликнулся... Но вас прошу продолжать писать ко мне".
Последнее письмо Жуковского в этой переписке помечено в Бадене 5
марта (стар, ст.) 1852 года. Оно все посвящено скорби его о кончине Гоголя. Два
писателя, летами столь разделенные и так дружно соединенные гениальностью
душ, почти в одно время покинули землю. Долго России ждать полной замены
этих утрат. "Какою вестью (говорит Жуковский) вы меня оглушили! и как она для
меня была неожиданна! Весьма недавно я получил еще письмо от Гоголя, и
сбирался ему отвечать, и хотел дать ему отчет в моей теперешней стихотворной
работе, то есть хотел поговорить с ним подробно о моем "Жиде", которого
содержание ему было известно, который пришелся бы ему особенно по сердцу --
и занимаясь которым
нем несказанно собственно для себя: я потерял в нем одного из самых
симпатических участников моей поэтической жизни и чувствую свое сиротство в
этом отношении. Теперь мой литературный мир состоит из четырех лиц, из двух
мужского пола и из двух женского: к первой половине принадлежите вы и
Вяземский, к последней две старушки -- Елагина и Зонтаг. Какое пустое место
оставил в этом маленьком мире мой добрый Гоголь! Я жалею об нем еще для его
начатых и неконченных работ: для нашей литературы он потеря незаменяемая. Но
жалеть ли о нем для него? Его болезненная жизнь была и нравственно мучима.
Настоящее его призвание было монашество. Я уверен, что если бы он не начал
свои "Мертвые души", которых окончание лежало на его совести и все ему не
давалось, то он давно бы был монахом и был бы успокоен совершенно, вступив в
ту атмосферу, в которой душа его дышала бы легко и свободно. Его авторство, по
особенному свойству его гения, в котором глубокая меланхолия соединялась с
резкостью иронии, было в противоречии с его монашеским призванием и ссорило
его с самим собою. По крайней мере, так это мне кажется из тех обстоятельств,
предшествовавших его смерти, которые вы мне сообщаете. Гоголь, долгие часы
стоящий на коленах пред образами, отказывающийся от пищи и кротко
говорящий тем, которые о нем заботились: оставьте меня; мне хорошо, -- как это
трогательно! Нет, тут я не вижу суеверия: это набожность человека, который с
покорностью держится установлений православной церкви. Что возмутило его
страждущую душу в последние минуты? я не знаю. Но он молился, чтобы
успокоить себя. И, конечно, ему было в эти минуты хорошо, как он сам говорил,
– - и путь, которым он вышел из жизни, был самый успокоительный и
утешительный для души его. Оставьте меня; мне хорошо! Так; никому нельзя
осуждать по себе того, что другому хорошо по его свойству. И эта долгая молитва
на коленях есть нечто вселяющее глубокое благоговение. Так бы он умер, если
бы, послушавшись своего естественного призвания, провел жизнь в монашеской
келье. Теперь, конечно, душа его нашла все, чего искала. Перейдем теперь к
земному. Надобно нам, его друзьям, позаботиться об издании его сочинений, об
издании полном, красивом, по подписке в пользу его семейства (у него, кажется,
живы мать и две сестры). Если публиковать теперь подписку, то она может быть
богатая. Позаботьтесь об этом. Если бы я был в России, то бы дело разом
скипело".