В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
применение придет само по себе, если только чистая роса святых фактов падет
свежо на восприимчивое детское сердце. Вера христианская исходит из
смиренного принятия откровенных фактов, а не из умственного убеждения. С
чтением и счетом (которые не будут сухим, механическим, а самодеятельным
занятием) перейду к моему систематическому курсу. Не буду учить ни географии,
ни естественной истории, ни математике, ни грамматике, ни слогу -- все это
составит одну цель
брать своею собственною силою".
"И над этим-то курсом я теперь работаю, что меня чрезвычайно занимает.
Я уже на опыте над моею дочкой изведал, что метода моя хороша. Правда, она
умный ребенок и с нею легко; но это легко с умным ребенком происходит также и
оттого, что при наставлении наставляешь действовать ум и чувство, которые бы
заупрямились (и в умном ребенке сильнее, нежели в другом), если бы оставить их
в покое. Павла я не допускаю еще к занятию, и это тем для него полезнее, что он
ни минуты не бывает без занятия. Надобно подслушать, что они с утра до вечера
болтают, какие вдвоем выдумывают игры и какое важное участие принимают в их
жизни их куклы! Павел весь я -- и лицом, и свойствами, и характером. Дай Бог
жизни, чтобы привести его к началу прямой дороги; идти же по ней придется ему
без меня".
В этом же письме, где излилось столько родительской нежности и тонкой
педагогической наблюдательности, поэт Жуковский не мог не обратиться к
новым подробностям о переводе второй части "Одиссеи". Чем больше он передает
их нам, тем ощутительнее становится мера его таланта. "Вы называете мой
перевод второй части "Одиссеи" подвигом исполинским (прибавляет он): это
особенно в том отношении правда, что моя работа была постоянная и без всякого
внешнего подкрепления. Первые двенадцать песней переведены во Франкфурте.
Там (как я уже писал вам) жил в моем доме Гоголь. Я читал ему мой перевод. Он
читал его мне и судил о нем как поэт. Потом я читал его вместе с Хомяковым,
наконец с Тютчевым. Ничего этого я не имел, переводя вторую часть "Одиссеи" в
Бадене. Никто бы лучше моей жены не оценил труда моего и не дал мне совета --
у нее и душа и чутье поэтическое; но я еще не выучил ее по-русски, и ни с кем из
русских, мною встреченных в Бадене, не приходило мне и в мысли познакомить
моего лавроносного старца Гомера. Я был вполне одинок... У меня такая
беспамятность, что я почти ни слова не помню из "Одиссеи". Знал только
наизусть одну первую песнь; но теперь думаю, что и ее не буду уметь прочитать
без книги. Я могу читать мой перевод как чужой. Это было со мною и во время
моей работы.
мне корректуру, я читал ее как нечто вовсе для меня новое -- и это было почти так
со всякою корректурою. От этого и ошибки ярче бросались в глаза. Вот и теперь,
перечитав ваши письма и полакомившись не вашими похвалами, а вашею
поэтическою симпатиею, мне захотелось развернуть вторую часть "Одиссеи", и я
прочитал песни стрельбы из лука и убийства женихов как нечто не только не
мною писанное, но и как нечто никогда мною не читанное. И мне стало грустно,
что эта прелесть труда для меня миновалась. Нет сомнения, что во всяком
создании поэтическом самое сладостное для поэта есть самый акт создания и что
продолжение работы убедительнее самого ее совершения".
XXIX
Как ни бодро защищался неутомимою своею деятельностью наш поэт от
приближавшихся к нему недугов старости -- год от году становилось заметнее
ослабление сил его телесных. Но мощный дух не ослабевал в нем до его кончины.
На припадки болезней Жуковский смотрел обыкновенно с равнодушием и даже
подшучивал над собою. Рассказывая о какой-нибудь новой уступке организма
своего действию болезни, он принимает вид человека, счастливо
приготовившегося к удачному отпору, после которого надеется выйти из беды. В
июне 1850 года Жуковский послал сюда собрание новых сочинений своих в
прозе, решившись прибыть с семьею в Россию в конце осени. Между тем
состояние здоровья не позволило совершиться предположениям его. "Вы
заставляете (пишет он 20 октября стар. ст. того же года) меня поститься. С тех
пор, как я писал к вам с Рейфом и послал свои манускрипты, -- от вас ни слова.
Уж не сердитесь ли вы на меня за то, что я опять обманул ваше ожидание и еще
на зиму остался в Бадене? Смягчите свой гнев: я поступил весьма благоразумно,
что не поехал. Жене это сделает большое добро. Ей надобно и зимою продолжать
свое лечение. Я начинаю надеяться, что она наконец отдохнет от своего
многолетнего страдания. Хорошо вам звать меня и судить и осуждать меня в
отдалении, не зная, что со мною делается. Бывают несказанно тяжелые минуты, и
бывают часто. Я на них не ропщу: это минуты поучительные и образовательные.
Но в шестьдесят лет труднее учиться, нежели в молодые лета, хотя и яснее
знаешь, что наша жизнь нам только на то и дана, чтобы учиться, учиться доброю
волею, даже без надежды выучиться, а только для того, чтобы угодить Учителю,