В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
действий правительства. Интриги Шишкова против Дашкова, Голенищева-
Кутузова против Карамзина стали отражаться и на арзамасских друзьях.
Император Александр I стал недоверчивым и подозрительным. Граф Аракчеев
сумел сделаться главным двигателем государственного управления и устранять от
близости к особе государя даже таких лиц, которые пользовались прежде полным
его расположением и доверием. Так, даже князь А. Н. Голицын, министр
духовных дел и народного просвещения,
пиетист и мистик, но человек благородных, честных правил, в 1824 году был
удален со своего поста. Под его начальством служил один из друзей Жуковского,
А. И. Тургенев, и пользовался большою доверенностию князя; он тоже должен
был оставить службу. Другой приятель Жуковского, Д. Н. Блудов, ввиду
совершавшихся событий, тоже решился выйти в отставку и хотел переехать на
житье в Дерпт, чтобы там спокойно заниматься воспитанием детей своих и
литературными работами. Вообще, весь кружок арзамасцев приходил в
расстройство. Арзамасцы, и в том числе Жуковский, вполне разделяли убеждения
Карамзина, что в самодержавии хранится для России самый надежный залог
могущества и что все противное тому может иметь вредные и даже гибельные для
нее последствия. Но при всем том они ясно видели ошибки правительственных
лиц и с горьким чувством встречали особенно цензурные стеснения. <...>
По вступлении на престол императора Николая Павловича, Жуковский
был избран в наставники великого князя наследника и предполагал ехать вместе
со двором на коронацию в Москву.
Между тем личные неприятные обстоятельства, а равно и сидячая жизнь
мало-помалу так расстроили здоровье Жуковского, что жалко было смотреть на
желтоватое, вздутое лицо его, на слабость и одышку, препятствовавшие ему
взбираться на высокую лестницу новой его квартиры в Зимнем дворце. У
Жуковского обнаружились большие завалы в печени и водянистые опухоли ног;
явилась необходимость лечиться водами за границей. Ему назначено было
употребление эмсских вод и покойная жизнь в Германии, с тем чтобы в 1827 году
повторить еще раз курс лечения в Эмсе. Он надеялся отдохнуть нравственно и
физически. Но жаль было ему отказаться от радостного свидания с родными в
Москве и вместе расставаться на целый год с любимым своим питомцем. "Но не
поехать за границу нельзя, -- писал он, -- чувствую, что могу навсегда потерять
здоровье; теперь оно только пошатнулось. Если пренебречь и не взять нужных
мер, то жизнь сделается хуже смерти. Прошу вас полюбоваться на моего
ученика... Дай Бог ему долгой жизни и счастия! Это желание имеет великий
смысл!"
В начале мая 1826 г. Жуковский пустился
горестное известие о кончине Карамзина45, к которому питал почти сыновнее
уважение. В Эмсе и я провел вместе с Василием Андреевичем шесть недель. Воды
принесли ему большую пользу. Там находился и Рейтерн, с которым он коротко
сошелся, будучи еще в Дерпте46. В 1813 году, в сражении под Лейпцигом,
Рейтерну оторвало ядром правую руку; тогда он стал рисовать левою рукой, и так
удачно, что охотно посвящал все свое время живописи. <...>
Жилище Жуковского не только представляло мастерскую просвещенного
художника, но и было убрано с изящною простотой. Большие кресла, диванчики,
письменные столы, библиотека -- все было установлено так, что тут он мог
писать, там читать, а там беседовать с друзьями. На большом письменном столе, у
которого он писал стоя, возвышались бюсты царской фамилии, в углах комнаты
стояли гипсовые слепки с античных голов, на стенах висели картины и портреты,
которые напоминали ему его любимое прошедшее и отсутствующих друзей.
Всякая вещь имела свое назначение, даже для будущего времени, которое он
надеялся провести на родине, в кругу родных. В комнатах господствовал такой
порядок, что их можно было принять за жилище какого-нибудь педанта, если бы
любезный юмор самого хозяина не противоречил такому впечатлению.
Жуковский, конечно, вступал уже в возраст старых холостяков; но сердце его,
исполненное жаром любви и дружбы, было чуждо черствости, столь часто
делающей жизнь несносною как для самих холостяков, так и для окружающих.
Тихая меланхолия, наполнявшая душу Жуковского со смерти Марии Андреевны,
только изредка выказывалась наружу в беседах с некоторыми друзьями, в
обществе же он казался веселым и внимательным. Сидя в турецком халате на
диване, с поджатыми под себя ногами, покуривая табак из длинного чубука с
янтарным мундштуком, он походил на турецкого пашу, к чему много
способствовало сложение его головы и несколько желтоватое лицо его. Широкий,
короткий череп с высоким лбом, прямой профиль, квадратный оклад лица, не
очень большие глаза, тучное телосложение, наклонность к неге, басовый голос --
вот признаки, обнаруживавшие турецкую кровь в организме Жуковского.
Между тем судьба не переставала омрачать горизонт нашего друга
густыми облаками, которые наконец собрались в страшную громовую тучу,
разразившуюся над его сердцем. Племянница его Александра Андреевна
Воейкова, опять переселившаяся из Дерпта в Петербург, начала сильнее прежнего