Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни
Шрифт:
Отчаявшийся долго не умрет, как говорили мы в те мрачные дни веры и фатализма, и поэтому я вышел живым, хотя и не без ранений, из кричащей, вопящей, сражающейся толпы и, наконец, отдал все, что осталось на земле от их милого и отважного предводителя, на попечение ее отряда из немногим более двух десятков воительниц, которые вернулись живыми из той отчаянной атаки, благодаря которой мы выиграли эту дорогой ценой купленную битву.
Потом я поскакал обратно в бой с единственной мыслью в своем тяжелом сердце. Я нашел Дерара и Амру, собиравших вместе цвет наших оставшихся всадников, чтобы дорого и смертельно отомстить за потерю, которая постигла
Наши молитвы возносились в тихое вечернее небо, смешиваясь с песнями неверных; но прежде чем они закончились, из тридцати тысяч глоток мусульман вырвался протяжный, пронзительный боевой клич:
— Ла Илаба илла Аллах — илла Аллах — Аллах-ху! — и мы понеслись вниз по склону, шеренга за шеренгой, волна за волной, одним яростным, огненным потоком страстной отваги и жгучей мести. Люди кричали и вопили, лошади ржали и визжали, огромные неуклюжие верблюды вытягивали шеи и ревели, и подобно лавине, прорвавшейся сквозь деревья на горном склоне, мы с грохотом обрушились на остатки римского войска.
Никогда еще славная сталь Армена не делала такой жестокой и кровавой работы, как в этот короткий бурный час печального триумфа и горько-сладкой мести. Я сражался в безумном, слепом отчаянии рядом с доблестным Дераром, чье сердце пылало, как мое, а рука страдала от той же дикой скорби, как и моя, и с теми же мыслями, горящими в мозгу — убивать, убивать, убивать, пока последний оставшийся в живых римлянин не заплатит за дорогую жизнь, потеря которой лишила ислам его самого яркого земного света.
Ночь была далеко позади, когда Ярмук завершился победой. Каждый неверный, кто не бежал, был убит, потому что мы знали, что сломили элиту легионов Ираклия, и понимали, что он никогда больше не выйдет на поле боя (как, по правде говоря, и случилось) и когда снежные вершины Хермона начали краснеть в свете зари, Сирия была нашей, вся, кроме Антиохии, Алеппо и священного города Салема.
После Мекки и Медины мы почитали Иерусалим как самый священный город в мире, в память о Моисее, Соломоне и Исе, поэтому нам не потребовалось много времени, чтобы решить, что именно он должен стать следующей и величайшей наградой нашего оружия. Мы вернулись в Дамаск на месяц отдохнуть и подлечиться, а также дождаться подкреплений из Аравии и Ирака, а затем двинулись на Салем.
Я снова увидел город с того же холма близ Вифании, откуда я вместе с Циллой глядел на священный город, сияющий славой, которую пролил на него Соломон. Город поседел за семнадцать столетий и лишился почти всего древнего великолепия; серый, мрачный и суровый, восседающий на крутых холмах и осажденный со всех сторон могучим войском, которое мы привели против него.
На северо-западе я узнал тот ужасный холм, некогда увенчанный крестом, на котором я упал, чтобы умереть, и увидел знамена новой веры, развевающиеся на его вершине, и когда я подумал обо всем, что пережил, и обо всем, что любил и потерял с тех пор, как начался мой удивительный путь, мой мозг затуманился, а сердце отяжелело от тайны и печали всего этого, и я мрачно задумался, когда же наступит следующий час моего отдыха.
Четыре долгих и напряженных месяца мы стояли лагерем на холмах вокруг Иерусалима. Это были месяцы непрерывного наблюдения, беспрестанных вылазок, атак и отражений, но ни разу мы не пробили брешь
Наконец, когда голод и мор начали сражаться за нас на улицах и в домах города, ворота в конце улицы, которая когда-то называлась Красивой, открылись, и во главе двойной шеренги священников и монахов вышел патриарх Софроний, чтобы договориться с Абу Убайда о сдаче. Абу поставил неизбежные условия — коран, меч или дань, и патриарх, как вы знаете, выбрал последнее, но сам добавил к ним четвертое, что самый священный город в мире должен быть отдан лично предводителю правоверных, никому иному.
Это условие было принято, ибо, по правде говоря, оно было достойным, и тотчас же в Медину были отправлены гонцы, сообщившие Умару о случившемся. Через десять дней мы узнали, что он едет, и тысячей всадников выехали ему навстречу, разодетые в лучшие наряды, которые отвоевали у наших врагов. И вот, к нашему удивлению и стыду мы обнаружили, что преемник пророка и правитель Аравии, Сирии и Персии приехал один, если не считать свиты из полудюжины всадников, на старом рыжем верблюде с мешком зерна, еще мешком фиников, деревянным блюдом и кожаной бутылкой воды, перекинутой через седло.
Он посмотрел на нас, на наши золотые и шелковые роскошества с таким холодным и молчаливым презрением, что мы в едином порыве сорвали их с себя и бросили в пыль под копыта его верблюда, чтобы он проехал по ним и втоптал их в грязь — акт раскаяния, который внушил некоторым из ваших историков глупую фантазию, будто Умар собственными руками стащил некоторых из нас с коней и ткнул носом в пыль.
Увидев город, он воздел руки к небу и вскричал:
— Бог побеждающий! О аллах, даруй нам легкую победу! — и поскакал вниз, поставил перед воротами свой шатер из верблюжьей шерсти и сел на землю, ожидая, когда выйдет патриарх. То, что оставалось уладить, вскоре было сделано. Софроний вышел и положил ключи к его ногам, а Умар, вежливо поздоровавшись, сел на верблюда и поехал с ним в город, тихо беседуя о великих деяниях, происходивших здесь, как будто он был почетным посетителем и гостем, а не покорителем.
Ни одна жизнь не была отнята, ни одна золотая монета не была украдена, когда Салем перешел от власти креста к власти полумесяца, и Умар так строго соблюдал условия, которые он заключил, что, когда мы стояли в тот вечер с Софронием на ступенях храма Гроба Господня в час вечерней молитвы, он повернулся и сказал мне:
— Выйдем, Халид, помолимся там, на улице.
— Почему бы моему господину не помолиться здесь? — спросил патриарх, склонившись перед ним. — Разве улица более святое место, чем это?
— Нет, гораздо менее святое, Софроний, — с улыбкой ответил Умар. — Но если мы сейчас помолимся здесь, не используют ли мусульмане будущих веков наш пример как предлог, чтобы нарушить договор?
С этими словами он вышел на улицу, и я за ним.
Когда мы проделали то, что требовала вера, я вернулся и спросил:
— Тот римский солдат из отряда Даруса принес тебе мое послание, о Софроний, и моя кольчуга все еще висит на стенах твоей церкви?
— Да, так и есть, о Странник сквозь века, — ответил он медленно и уверенно, но все же словно во сне. — Ты тот, кто умер там, на Голгофе, в тот же час, когда господь умер на кресте. Сейчас ты хвалишься тем, что ты победоносный защитник иной веры, но твой урок еще не усвоен. Следуй за мной, и ты узнаешь больше.