Василий Тёркин
Шрифт:
Только и есть в нем одно - свое дворянское достоинство соблюдает. Имя Черносошных ставит так же высоко, как и она. И это в нем она воспитала. Важность в нем прикрывает скудость мозга. Учился плохо, в полку был без году неделю, своей видной наружностью не умел воспользоваться, взять богатую и родовитую невесту, женился на дряни, по выборам служил два трехлетия, и даже Станислава ему на шею не повесили, а другие из уездных-то предводителей в губернаторы попадают, по нынешнему времени. Весь прожился зря - ни себе, ни людям. Ни у него приемов, ни кутежа особенного... Метреска из мещанок; на нее и на незаконных детей не Бог знает какой капитал записан
Тогда она успокоится... Он получит должное возмездие за всю свою дурость. Но если она не доведет его до продажи леса и усадьбы с парком - может кончиться совсем плохо и для нее с дурындой Марфой; та без нее тоже пропадет.
Павла Захаровна встала с кресла в несколько приемов и, ковыляя на левую ногу, прошлась по комнате взад и вперед, потом постояла перед зеркалом, немножко расчесала взбившиеся курчавые волосы и взяла из угла около большой изразцовой печи палку, с которой не расставалась вне своей комнаты.
Без нее не сядут. Она бы и сегодня не вышла. От глупых разговоров сестры и племянницы ее тошнит; но надо ей самой видеть, куда зашел землемер в своем сближении с Саней. От него же она узнает подробности о какой-то миллионной компании, которая с весны покупает огромные лесные дачи, по сю и по ту сторону Волги, в трех волжских губерниях. Землемер, кажется, норовит попасть на службу к этой компании. Ему следует предложить хорошую комиссию и сделать это на днях, после того, как молодые люди погуляют в парке раз-другой. Он и теперь знает, что без ее согласия ничего в доме не делается. Надо будет дать ему понять, что Саня ему может достаться в жены, если его поддержит она.
Дверь опять приотворилась, и Авдотья во второй раз доложила:
– Кушать пожалуйте, барышня.
– Иду!
– отозвалась Павла Захаровна и, подпираясь палкой, заковыляла к зале.
IV
Подали зеленые щи из рассады с блинчатыми пирожками.
Против Марфы Захаровны, надевшей на голову черную кружевную тряпочку, сидел землемер; по правую руку от него Саня, без кофточки, по левую - Павла Захаровна.
Землемер не смотрел великорусом: глаза с поволокой, искристые зрачки на синеющих белках; цвет лица очень свежий, матовый, бледноватый; твердые щеки, плотно подстриженные, вплоть до острой бородки. Вся голова точно выточена; волосы начесаны на лбу в такую же челку, как и у Сани, только черные как смоль и сильно лоснятся от брильянтина. В чертах - что-то восточное. Большая чистоплотность и франтоватость сказывались во всем: в покрое клетчатого пиджака, в малиновом галстуке, в воротничках и манжетах, в кольцах на длинных, красивых пальцах. С толстоватых губ не сходила улыбка, и крупные зубы блестели. Он смахивал на заезжего музыканта, актера или приказчика модного магазина, а не на землемера. Свою деловую оболочку он оставил у себя: большие сапоги, блузу, крылатку. Одевался он и раздевался изумительно быстро.
Щи все ели первые минуты молча, и только слышно было причавканье жирных губ тетки Марфы Захаровны, поглощавшей пирожок, прищуривая глазки, как сластолюбивая кошка. И Саня кушала с видимой охотой.
– Пирожка хочешь еще, голубка?
– спросила ее Марфа Захаровна.
– Я возьму, тетя!
– ответила Саня своим детским голоском, и все ее ямочки заиграли.
– А вы, Николай Никанорыч?
– А вы, николай Никанорыч?
Голос
Он вбок улыбнулся своей соседке вправо.
Сане от его взгляда, из-под пушистых ресниц, делается всегда неловко и весело, и нежный румянец разливается тихо, но заметно, от подбородка до век. Она быстро перевела взгляд от его глаз на галстук, где блестела булавка, в виде подковы с синей эмалью.
Какие у него хорошенькие вещи! И весь он такой "шикозный"! Явись он к ним, в институт, к какой-нибудь "девице", его бы сразу стали обожать полкласса и никто не поверил бы, что он только "землемер". Она не хочет его так называть даже мысленно.
"Не землемер, а ученый таксатор".
Саня опустила голову над тарелкой со щами, где плавал желток из крутого яйца, и вкусно пережевывала счетом третий блинчатый пирожок - и в эту минуту, под столом, к носку ее ботинки прикоснулся чужой носок; она почувствовала - чей.
Это случилось в первый раз. Она невольно вскинула глазами на тетку Павлу, брезгливо жевавшую корочку черного хлеба, и вся зарделась и стала усиленно глотать щи.
Павла Захаровна подметила и этот взгляд, и этот внезапный румянец.
"Ногу ей жмет", - подумала она и вкось усмехнулась.
Пускай себе! Чем скорее он влюбит в себя эту "полудурью", тем лучше. Женись, получай приданое и - марш, чтобы и духу их не было!
Кончик носка мужской ботинки Саня продолжала чувствовать и не отнимала своей ножки; она застыла в одной позе и только правой рукой подносила ко рту ложку со щами.
Первач, продолжая есть красиво и очень приятно, поворотил голову к Павле Захаровне и особенно почтительно спросил ее, как она себя чувствует. Он давно уже распознал, что в этом доме она - первый номер, и если он в спальне у Марфы Захаровны так засиживается с Саней, то все это делается не без ее ведома.
– Аппетита никакого нет, - выговорила Павла Захаровна и поморщилась.
– Вы бы пирожка, тетя?
Саня спросила и испугалась. Но ей надо было что-нибудь выговорить, чтобы совладать с своим волнением.
Только теперь прибрала она ногу и взглянуть на Николая Никанорыча не решалась... Надо бы рассердиться на него, но ничего похожего на сердце она не чувствовала.
– Ешь сама на здоровье!
– ответила ей тетка своим двойственным тоном, где Саня до сих пор не может отличить ехидства от родственного, снисходительного тона.
– Кушай, кушай!
– поощряла ее тетка Марфа, и узкие глазки ее заискрились, и Сане стало опять "по себе".
– В каких вы побывали местах?
– благосклонно обратилась Павла Захаровна к землемеру.
– В заволжской даче моего главного патрона, Павла Иларионовича.
– Низовьева?
– почти разом спросили обе тетки.
– Так точно. Он торопит меня... депешей.
– Где же он проживает? Все в Париже небось?
Павла Захаровна повела на особый лад извилистым носом. Марфа сейчас этим воспользовалась... Она жить не могла без игривых разговоров - намек сестры Павлы касался нравов этого богача Низовьева. У него до сорока тысяч десятин лесу, по Унже и Волге, в двух губерниях. Каждый год рубит он и сплавляет вниз, к Василю, где съезжаются лесоторговцы - и все, что получит, просадит в Париже, где у него роскошные палаты, жена есть и дети, да кроме того и метреску держит. Слух идет, что какая-то - не то испанка, не то американка - и вытянула у него не одну сотню тысяч не франков, а рублей.