Василий Тёркин
Шрифт:
Николай Никанорыч живет у них вторую неделю, во флигеле. Он - землемер. Фамилия его Первач. Такая странная фамилия! Она его спросила как-то: "что значит первач?" И он ей объяснил, что так называется какая-то мука, - пшеничная, кажется. Этот Первач - красив, даже очень красив - брюнет, волосы вьются, бородка клинышком и на щеках коротко подстрижена. Одевается "шикозно".
Это слово "шикозно", как и много других, она вывезла из губернского института. Давно ли был выпуск, акт и бал?.. Всего каких-нибудь три месяца с небольшим, перед масленицей. Они - в старшем классе, все носили при себе маленькие календари и отмечали крестиком каждый протянувшийся день. Приехали за ней папа и младшая
Так прозвали ее подруги, особенно одна, Маша Холтиопова. Та всегда была больная, белая, точно молоком налитая, с чудной талией. Они клялись писать друг другу каждую неделю. Первые два месяца писали, потом пошло туже.
Да и о чем писать? С тех пор как она в Заводном, день за днем мелькают - и ни за что нельзя зацепиться. Спать можно сколько хочешь, пожалуй, хоть не одеваться, как следует, не носить корсета. Гости - редки... Предводитель заезжает; но он такой противный - слюнявый и лысый - хоть и пристает с любезностями. Папа по делам часто уезжает в другое имение, в Кошелевку, где у него хутор; в городе тоже живет целыми неделями - Зачем? Она не знает; кажется, он нигде не служит.
Ей давно уже сдается - это еще в институте было, - что папа стал с ней не так ласков, как прежде. Он ни в чем ей не отказывает и карманных денег дает - только не на что их тратить; прежде чаще ласкал и расспрашивал обо всем. Теперь - нет. И она совсем его не знает, какой он: добрый, злой, умный или глупый. Письма ему писала она, и в последний год перед выпуском - коротенькие, не умела его ни о чем выспросить - любит ли он ее по-прежнему. Здесь она, когда бывает с ним наедине, чувствует себя маленькой- маленькой. Ничего у нее не выходит - никакого серьезного разговора. Оттого, должно быть, что она еще не вышла из малолеток.
И да, и нет. Какая же она маленькая? У нее - особенно здесь, в деревне - такие грезы по ночам. Проснется - или вся в слезах, или с пылающими щеками - и начнет целовать подушку. Вчера видела Николая Никанорыча в его синем галстуке с золотыми крапинками.
Вот и теперь этот сон прошелся весь перед нею, и ей уже менее стыдно. Она сильно обрадуется, если он вдруг подойдет к качелям и скажет своим приятным голосом:
– Александра Ивановна, позволите?..
И начнет качать высоко-высоко. У нее на сердце захолодеет, голова сладко закружится, в шее и в груди точно что-то защекочет. Она зажмурит глаза - и плывет- плывет. Так чудесно!
Они поют вместе. Николай Никанорыч умеет ноты разбирать бойчее, чем она, хоть ее и учили в институте, и в хоре она считалась из самых лучших. И когда им нужно взять вместе двойную ноту, на которой есть задержка, она непременно поднимет голову; его черные глаза глядят на нее так, что она вся вспыхнет и тотчас же начнет ужасно громко
Нянька Федосеевна ворчит под нос, что он "землемеришка". Во-первых, он не просто землемер, а ученый таксатор. Папа его очень уважает и выписал для важной работы: разбить на участки лесную дачу, там за дорогой. Он за это большие деньги получит. Да и что слушать Федосеевну. Она только смущает ее. Все какие-то намеки, которых она не понимает. Про мамашу вспоминает беспрестанно. Дает понять, что тетки - особенно Павла Захаровна - совсем обошли папу. А настоящего не говорит, да и не хочется допытываться. Зачем? Только себя расстраивать.
Мамашу она не помнит. Сама была еще очень маленькая. Тетки ее баловали - это она помнит, и в институт отдали ее не насильно - ей самой хотелось носить голубое платье с белой пелеринкой.
Ну, что ж из того, что тетя Павла - сухоручка, хромая и перекошенная, и язык у нее с язвой? Замуж ее никто не взял - все старые девы такие. Ее она не грызет. Тетя Марфа - так и совсем добрая. Любит поесть и наливки любит... Что ж!.. Она сама - лакомка. И наливки ей нравятся всякие: сливянки, вишневки, можжевеловки. У тети Марфы в спальне - целые бутыли. И как там хорошо, в послеобеденные сумерки, полакомиться и выпить рюмочку, лежа на кушетке! Тетя все расспрашивает про Николая Никанорыча - нравится ли, видит ли его во сне, не хочет ли погадать на трефового короля?
Трефовый король - это Николай Никанорыч.
И начнет гадать за овальным столом. Подадут свечи. В спальне так тихо и так вкусно пахнет вареньем, смоквой, вишневкой. Тетя - в блузе, вся красная, щеки лоснятся, и глаза немножко посоловели - наклонится над столом и так ловко раскладывает карты.
– Исполнение желаний, марьяж, письмо, настоящее, будущее, неожиданный удар...
Эти выражения выговаривает она с придыханием. И всегда выходит хорошо - марьяжная карта выпадает непременно на самое сердце червонной дамы; червонная дама - это она, Саня.
– Скоро, скоро твоя судьба решится, Санечка, подмигивая, говорит тетя Марфа.
Она и сама точно немного влюблена в Николая Никаноровича: одевается к обеду в шелковый капот с пелериной и на ночь городки себе устраивает каленой шпилькой. Да и тетя Павла, когда себя получше чувствует, с ним любезна, повторяет все, что по нынешним временам такими молодыми людьми грех пренебрегать.
– Ты, Саня, не воображай себя богатой невестой, - не дальше как вчера сказала она ей.
– Твой отец еще не стар и жениться может в другой раз; а своего у тебя от матери ничего нет. Вот мы разборчивы были и остались в девках.
Она говорит: "в девках" и горничных называет "девки". От ее голоса, серых глаз, всего тона приходится иногда жутко; но к ней она не придирается, не ворчит, по целым дням ее не видно - все ей нездоровится. Только и Сане сдается, что нянька Федосеевна права: "сухоручка" держит папу в руках, и без ее ведома ничего в доме не делается.
Умри тетя Павла - она не стала бы долго плакать!.. Да и по ком она убивалась бы?.. Ей часто кажется, что она "сушка", - так в институте звали тех, у кого сердца нет или очень мало.
II
– Саня, а Саня... Ты здесь?.. На качелях?.. Обедать скоро!.. Николай Никанорыч подъехал.
С балкона доносился жирный голос тети Марфы.
Саня обернулась и, не вставая с качель, крикнула:
– Слышу, тетя, сейчас!
Марфа Захаровна, в капоте с пелеринкой из клетчатой шерстяной материи, пестрела огромным пятном между двумя колонками балкона - тучная, с седеющей головой и красными щеками, точно смазанными маслом.
– Иди!..
Пестрая глыба скрылась, и Саня ступила на дерн и оставила веревки качель.