Василий Тёркин
Шрифт:
– Такой карпыш, - говаривал он, - а сколько сериозу! Для него все важно!
Степанида и Чурилин еще раз пришли и ушли. Теркин крикнул даже:
– Довольно! Нечего больше таскать!
Когда они остались вдвоем с Серафимой и она стала наливать ему чай и угощать разной домашней снедью, он ощутил опять неловкость после ее вопроса: "как веселился он у Макария?"
Он стал рассказывать довольно живо про театр, про "Марию Стюарт", про встречу с Усатиным и Кузьмичевым, но про встречу с Большовой умолчал, и сделал
"Стоит в этом каяться!" - окончательно успокоил он себя.
Разговор с Кузьмичевым он передал подробно; не скрыл и того, что был у судебного следователя по делу о Перновском.
Всю эту историю Серафима слышала в первый раз.
– Ты почему же мне никогда не говорил про это, Вася?..
– спросила она его спокойно, совсем не тоном упрека.
– Почему?.. Да не пришлось как-то!.. Право слово, Сима!.. Все это вышло как раз перед нашей встречей. До того ли мне было!
– Разве мы мало провели времени на "Сильвестре", перед тем как тонуть?..
Этот вопрос вышел у нее уже тревожнее.
– Или, быть может, не хотел тебя смущать, портить первых дней нашего тогдашнего житья... И то, пожалуй, что я не люблю вспоминать про историю моего исключения из гимназии...
Из этой истории Серафима знала далеко не все: ни его притворного сумасшествия, ни наказания розгами в селе Кладенце.
– Конечно, конечно!
Глаза ее потускнели. Она потянулась к нему лицом и поцеловала в лоб.
– Только вот что, Вася, - продолжала она потише и вдумчивее, - как бы тебе не впутаться в лишнюю неприятность... Кузьмичев один в ответе.
– Да ведь он и не выгораживает себя.
– Ну, так что ж?..
– Как же ты не хочешь понять, Сима (Теркин начал краснеть)! Я довел Перновского до зеленого змея - это первым делом; а вторым - я видел, как он полез на капитана с кулаками, и мое показание было очень важно... Мне сам следователь сказал, что теперь дело кончится пустяками.
– И ты Кузьмичеву пообещал место?
– Счел это порядочным поступком.
– Да не ты ли говорил как-то, что он хороший малый, но с ленцой?
– У меня будет исправен!
Она замолчала; он видел, что в ней женская "беспринципность" брала верх, и уже не впервые. В его дела она не вмешивалась, но каждый раз, как он вслух при ней обсуждал свои деловые поступки, она становилась на сторону "купецкого расчета" и не поддерживала в нем того Теркина, который не позволял ему сделаться бездушным "жохом".
– Эх, Сима!
– вырвалось у него.
– Растяжимая совесть у вашей сестры!.. Не хочешь понять меня!
– Понимаю!
– порывисто крикнула она.
– Вася!.. Ты всегда и во всем благороден! Прости!.. Мы - женщины - трусихи!.. За тебя же боюсь...
И она бросилась его целовать, не дала ему доесть куска. Он должен был отвести ее рукой и чуть не подавился.
VII
–
Теркин бросил на стол салфетку и весь потянулся.
– Курить хочешь? Спички есть? Я сейчас принесу...
– Есть, есть!..
Откинувшись на спинку соломенного кресла, он прищурил глаза и ушел взглядом в чащу леса за частокол цветника.
– Экая здесь у нас благодать!
– выговорил он тронутым звуком.
– А? Сима!..
– Да, милый.
– Ты поддакиваешь, а сдается мне, без убеждения.
– Почему же?
– Не больно ты, Сима, охотница до лесных-то дебрей. Да и насиделась, бедная, в этом захолустье. А меня хлебом не корми, только пусти в лес. Не знаю сам, право, что ближе моей душе: Волга или лес.
Он раскрыл глаза, - они глядели своими большими темными зрачками, - и ласкал ими стройные, крупные стволы сосен, выходивших из поросли чернолесья: орешника и кустов лесных мелких пород.
– Для этого надо родиться, - тихо ответила Серафима, но не начала жаловаться на скуку, хотя частенько скучала тут, на этой опушке, в его отсутствие.
Ему бы хотелось поговорить на свою любимую тему; он воздержался, зная, что Серафима не может войти в его душу по этой части, что она чужда его бескорыстной любви к родной реке и к лесному приволью, где бы он их не встречал.
– Что же ты про матушку-то свою не скажешь мне ничего? Как живет-поживает? Чем занята? Она ведь, сколько я ее по твоим словам разумею, - натура цельная и деятельная.
– Да чт/о, Вася...
– Серафима точно прервала себя и присела к нему поближе.
– Мама ведь опять к старой вере повернула.
– Чего повертывать? Она и всегда была в ней.
– Они с отцом и со мною, - прибавила она, улыбнувшись, - в единоверии состояли. Ты знаешь?
– А теперь?
– Прежде они ведь беспоповской веры были... Вот старая-то закваска и сказалась. От одиночества, что ли, или другое что... только она теперь с сухарниками держится.
– С кем?
– переспросил Теркин.
– С сухарниками... Потеха! Это, видишь, такие же беспоповцы... Только у них беглых попов нет... Надоела возня с ними... Дорого стоят, полиция травит, и безобразие от них идет большое.
Теркин слушал с интересом и то и дело взглядывал на Серафиму. Она говорила с веселым выражением в глазах, и ее алый рот складывался в смешливую мину.
– Что же это значит - сухарники?.. Я в толк не возьму...
– Погоди, Вася! Я тебе объясню... только все это со стороны - просто потеха!..
– Почему же потеха?
– строже спросил он.
– Каждый по- своему верит. Лучше это, чем никакого закону не знать и никакого предела для того зверя, который в нас сидит.