Вавилон. Сокрытая история
Шрифт:
На мгновение он решил, что Рами притворяется, ведь этого просто не может быть. Всего секунду назад Рами стоял и двигался. Мир не может рухнуть так внезапно, смерть не может быть такой быстрой. Робин похлопал Рами по щекам, по шее, пытался растормошить его, но все без толку, Рами не открыл глаза. Но почему? Это какая-то шутка, Робин не видел крови… и вдруг заметил ее – крохотную красную точку над сердцем Рами, которая быстро увеличивалась, пока кровь не промочила всю рубашку, сюртук, все кругом.
Виктуар отошла от камина. Пламя поглощало бумаги, уже почерневшие. Летти не пыталась их достать. Она потрясенно
Никто не пошевелился. Все смотрели на Рами, застывшего навсегда.
– Я не… – Летти коснулась пальцами губ. Она растеряла хладнокровие. Теперь ее голос стал пронзительным визгом, как у маленькой девочки. – Боже мой…
– Ох, Летти, – тихо простонала Виктуар. – Что ты наделала?
Робин опустил Рами на пол и встал.
Придет день, когда Робин спросит себя, каким образом потрясение так легко превратилось в ярость, почему он не удивился такому предательству, а сразу же воспылал всепоглощающей ненавистью. И ответ ускользал и тревожил, потому что был связан с клубком любви и ревности без названия и объяснения, в котором они все запутались; эту истину они только начали осознавать, а после случившегося уже никогда не признают.
Но в тот момент его зрение затуманилось красной пеленой, он видел только Летти. Теперь он понял, каково это – на самом деле желать человеку смерти, хотеть разорвать его на части, услышать его крики, причинить боль. Теперь он понимал, что чувствуешь, когда в ярости убиваешь: именно это желание убивать он должен был испытывать тогда с отцом.
Он прыгнул на нее.
– Нет! – вскричала Виктуар. – Она…
Летти развернулась и бросилась бежать. Робин помчался за ней, но она уже скрылась за спинами констеблей. Он пытался протиснуться между ними, наплевав на дубинки и пистолеты, ему хотелось только одного – догнать ее, свернуть ей шею, разодрать белую сучку на кусочки.
Чьи-то сильные руки схватили его и дернули назад. Его ударили по затылку. Он покачнулся. Виктуар закричала, но Робин не видел ее за констеблями. Кто-то накинул ему на голову мешок. Робин изо всех сил брыкался, рука врезалась во что-то твердое, и давление на затылок ослабло, но потом он получил удар по щеке и обмяк от ослепляющей боли. Ему завели руки за спину и защелкнули наручники. Подхватили с двух сторон, подняли и потащили из читального зала.
Все было кончено. В Старой библиотеке установилась тишина. Робин дергал головой, пытаясь стряхнуть мешок, но лишь мельком заметил перевернутые стеллажи и почерневший ковер, прежде чем кто-то надвинул мешок плотнее. Робин так и не увидел ни Вималя, ни Энтони, ни Илзе, ни Кэти. И больше не слышал криков Виктуар.
– Виктуар? – в ужасе просипел он. – Виктуар?
– Тихо! – произнес кто-то басом.
– Виктуар! – выкрикнул он. – Где…
– Заткнись.
Кто-то приподнял мешок и сунул Робину в рот кляп. А потом Робин снова погрузился в темноту. Он ничего не видел и ничего не слышал. Когда его тащили из разгромленной Старой библиотеки в поджидающий кеб, стояла жуткая тишина.
Глава 24
Но ты, о Птица, смерти непричастна, —
Любой народ с тобою
Болезненная тряска по неровной мостовой. «Встать! Вперед!» Робин бездумно подчинился. Его вытащили из экипажа, бросили в камеру и оставили наедине с собственными мыслями.
Тянулись часы, а может, и дни. Робин потерял счет времени. Он находился не в этом теле, не в этой камере; он свернулся калачиком на каменным плитах и забыл о ссадинах и боли. Он снова оказался в Старой библиотеке и раз за разом беспомощно смотрел, как Рами бросается вперед, как будто его подтолкнули между лопатками, а потом неподвижно лежит у него на руках и, как бы Робин ни старался, больше не шевелится.
Рами мертв.
Летти предала их, «Гермес» перестал существовать, а Рами погиб.
Рами мертв.
Горе душило его. Парализовало. Как жестокий, тяжелый сапог, прижатый к груди так сильно, что невозможно вдохнуть. Горе вырвало его из тела, сделало раны неважными. Текла кровь, но Робин не знал откуда. Все болело от наручников, впившихся в запястья, от твердого каменного пола, от того, как полицейские повалили его, словно хотели переломать все кости. Робин осознавал, что телесная боль существует, но не чувствовал ее; не чувствовал ничего, кроме ослепляющей боли от потери Рами. И не хотел чувствовать ничего другого, не хотел возвращаться в свое истерзанное тело, потому что физическая боль означала бы, что он жив и должен двигаться дальше. Но он не мог. Не мог жить дальше после такого.
Он цеплялся за прошлое. Тысячу раз возвращался к этому мгновению, точно так же, как возвращался к смерти отца. Только на этот раз убеждал себя не в том, что он не хотел убивать, а в том, что Рами жив. Он на самом деле видел, как Рами умер? Или только слышал выстрел, видел кровь и падение? Может, Рами еще дышал, а в его глазах осталась жизнь? Это казалось таким несправедливым. Нет, казалось невозможным, что Рами так внезапно покинул этот мир, что был таким полным жизни еще мгновение назад и таким неподвижным после. Казалось, Рамиз Рафи Мирза не может замолчать от такой маленькой пули, это противоречило законам физики.
И, конечно же, Летти не могла целиться ему в сердце. Это тоже невозможно. Она любила его, любила почти как Робин, она ведь даже призналась в этом, и если это правда, то как она могла хладнокровно выстрелить, глядя Рами в глаза?
А значит, Рами еще жив, несмотря ни на что, наверняка выполз из разгромленной Старой библиотеки и где-то прячется, его еще можно спасти, если найти вовремя, вылечить рану. Маловероятно, но вдруг, но вдруг…
Быть может, когда Робин отсюда выберется и они снова встретятся, то вместе посмеются надо всем этим до боли в ребрах.
Он надеялся. Пока надежда сама не превратилась в своего рода пытку. Надеяться – значит желать, и Робин каждой клеточкой своего существа хотел оказаться в мире, которого больше не существовало. Он надеялся, пока ему не начало казаться, что он сходит с ума, пока он не стал слышать обрывки своих мыслей, как будто они доносятся откуда-то извне – тихие, хрипловатые слова, отражающиеся эхом от камня.
«Я хотел бы…»
«Я сожалею…»
А затем поток признаний, ему не принадлежащих: