Вавилон. Сокрытая история
Шрифт:
«Я должен был любить ее сильнее».
«Мне не стоило брать тот нож».
И это была не игра воображения. Он поднял раскалывающуюся от боли голову. Щека была липкой от крови и слез. Робин потрясенно огляделся. Камни говорили, шептали тысячи признаний, начало следующего наслаивалось на конец предыдущего, и оставались лишь мимолетные фразы:
«Если бы только…»
«Это несправедливо…»
«Я это заслужил…»
И все же среди всего этого отчаяния:
«Я надеюсь…»
«Я надеюсь…»
«Я надеюсь,
Поморщившись, он встал, прижался лицом к камню и стал осматривать стену, пока не обнаружил блеск серебра. На пластине была выгравирована цепочка из перевода с греческого на латынь, а потом на английский. Греческое «эпитафион» означало «похоронная речь» – нечто произнесенное, то, что можно услышать; латинское epitaphium аналогично относилось к надгробной речи. И только современное английское слово «эпитафия» обозначало нечто написанное и безмолвное. Искаженный перевод подарил голос написанному. Робин был окружен исповедями мертвых.
Он сел и накрыл голову руками.
Какая кошмарная пытка. Какой гений это придумал? Цель, несомненно, заключалась в том, чтобы окунуть его в отчаяние всех бедолаг, когда-либо томящихся здесь, наполнить такой непостижимой печалью, чтобы он отдал что угодно, выдал кого угодно, лишь бы это прекратить.
Но эти нашептывания ничего не меняли. Они не омрачали его мысли, а лишь вторили им. Рами погиб, «Гермес» уничтожен. Жизнь стала бессмысленной. Будущее выглядело лишь бескрайней чернотой, и хоть каплю надежды давало только обещание, что когда-нибудь все это закончится.
Дверь открылась. Робин встрепенулся, вздрогнув от скрипа дверных петель. Вошел грациозный молодой человек со светлыми, собранными в узел на затылке волосами.
– Здравствуйте, Робин Свифт, – сказал он. Голос звучал мягко и музыкально. – Вы меня помните?
«Конечно нет», – чуть было не сказал Робин, но тут человек подошел ближе, и слова замерли у Робина на языке. Те же черты лица, что и на фризе в часовне Университетского колледжа: тот же прямой аристократический нос и умные, глубоко посаженные глаза. Робин видел это лицо всего один раз, более трех лет назад, в столовой профессора Ловелла. Он никогда не смог бы его забыть.
– Ты Стерлинг. – Гениальный, знаменитый Стерлинг Джонс, племянник сэра Уильяма Джонса, величайшего переводчика своего времени. Его появление здесь было настолько неожиданным, что на мгновение Робин растерялся и просто глупо заморгал. – Почему…
– Почему я здесь? – засмеялся Стерлинг. Даже его смех был полон изящества. – Я не мог такое пропустить. Ведь поймали младшего брата Гриффина Ловелла.
Стерлинг втащил в камеру два стула и сел напротив Робина, положив ногу на ногу. Он расправил сюртук и посмотрел на Робина.
– Бог ты мой, да вы и впрямь похожи. Хотя ты выглядишь попроще. Гриффин вечно такой взъерошенный и ухмыляется.
– А ты не похож на полицейского, – ответил Робин.
Но пока он произносил эти слова, ложная мысленная конструкция, разделение на ученых и клинки империи, распалась. Он вспомнил слова Гриффина. Вспомнил отцовские письма. Работорговцы и солдаты. Готовые убийцы, все они.
– Ты так похож на брата. – Стерлинг покачал головой. – Как там говорят на китайском? Барсуки из одной норы или шакалы из одной стаи? Наглость, дерзость и невыносимое самодовольство. – Он скрестил руки на груди и откинулся назад, изучая Робина. – Помоги мне понять. Я никогда не мог разобраться в Гриффине. Почему? У тебя есть все, чего только можно пожелать. Тебе не пришлось бы работать ни дня в своей жизни – во всяком случае, по-настоящему; научная работа не считается. Ты купаешься в богатстве.
– А мои соотечественники – нет.
– Но они не твои соотечественники! – воскликнул Стерлинг. – Ты – исключение. Везунчик, выбился из грязи. Или ты и впрямь считаешь, что у тебя больше общего с нищими глупцами из Кантона, чем с коллегами из Оксфорда?
– Да, – ответил Робин. – Ваша страна каждый день напоминает мне об этом.
– Так вот в чем дело? Англичане не были к тебе добры?
Робин не видел смысла дальше спорить. Глупо было в это играть. Стерлинг Джонс был таким же, как Летти, разве что не пытался изображать сочувствие и дружеское участие. Они оба считали, что дело в личном благосостоянии, а не в систематическом угнетении, ни один не мог посмотреть на мир с точки зрения людей, которые выглядят и говорят не так, как они.
Стерлинг вздохнул.
– Ой, только не говори, что тебе пришла в голову дурацкая мысль, будто империя – зло.
– Ты сам знаешь, насколько ужасно она поступает, – устало сказал Робин. Хватит уже эвфемизмов, он просто не мог поверить, что умные люди вроде Стерлинга Джонса, профессора Ловелла и мистера Бейлиса на самом деле верят в эти нелепые оправдания. Лишь люди вроде них оправдывали эксплуатацию других народов и стран заумными фразами и запутанными философскими рассуждениями. Лишь люди вроде них считали, что на эту тему можно спорить. – Ты знаешь.
– Предположим, вы добились своего, – сказал Стерлинг, как будто его не услышал. – Предположим, мы не начнем войну, а Кантон сохранит все свое серебро. И как, по-твоему, китайцы поступят с этим серебром?
– Возможно, потратят его.
Стерлинг фыркнул.
– Мир принадлежит энергичным. Мы оба это знаем, потому что поступили в Вавилон. А твоей родиной правят ленивые и праздные аристократы, которые приходят в ужас от одного упоминания железных дорог.
– В этом у нас есть кое-что общее.