Вчерасегоднязавтра

Голозад Мария Константиновна

– Лёвушка, давай чаю попьём?

– Спасибо, родная, не хочу.

Елена Михайловна встаёт у окна, смотрит в расцвеченную огнями ночь. Голос пытается не дрожать:

– Может быть, выйдем на улицу?

– Да, наверное... Погуляем. Около дома...
– Лев Константинович подходит к жене, обнимает её за плечи. В последнее время, вечерами, они часто стоят вот так, смотрят в окно, ждут. Оба вздрагивают одновременно - звонок в дверь. Растрёпанная, заснеженная, с блестящими глазами, Надя врывается в квартиру, бросается на шею матери, целует отца, вручает им по свёртку:

– Мамочка, папочка, с Новым годом! Простите, задержалась - мы у Андрея подарки разбирали... Тамара Семёновна - это его мама - она мне помаду подарила, интересно такой цвет мне пойдёт?
– и тычет в глаза что-то малиново-яркое, пахучее, в серебристой палочке - Андрей говорит, пойдёт!! Он говорит - мне всё идёт!

Елена Михайловна вздыхает:

– Пойдёт, наверно, Наденька... Только мне кажется, немного ярко.

– Ой, мам, вечно ты со своим "слишком ярко", "слишком броско"!.. Пап, а тебе как?

– Если волосы выкрасить в голубой, то пойдёт.
– Лев Константинович улыбается, но подбородок дрожит. Он уходит в комнату и слышно как кряхтит, прогибаясь, старое кресло. Это было очень старое кресло, - с детства Надя помнила его скрип - случалось ли ей вернуться из школы в слезах (в седьмом классе Саша Макаров прочитал всю её тетрадку, в которой было записано какие у Саши красивые

глаза и как он ей снится в образе Дубровского, а потом весь класс играл этой тетрадкой в "сифака"), заболеет ли кто (Надя всё детство болела то ангиной, то гриппом, а как-то даже заразила ветрянкой маму), - все неприятные и печальные события оплакивало своим продавленным телом это некрасивое, теперь совсем уже бесформенное бордовое кресло. Кресло стонало, папа курил, а потом вставал и весёлыми шутками приводил в чувство всю семью. Один только раз, когда умер папин отец - Дедушка Котя, папа не стал шутить; он пересел за пианино и много раз подряд играл "Катюшу". Музыка отражалась в люстре, в пепельнице на столе, в оконном стекле... Соседи стучали в стену, а Наде хотелось плакать и пожалеть папу. У неё не было никогда близких друзей и подруг - конечно, она общалась с одноклассниками и они приходили иногда в гости, но друзьями их было назвать сложно. Она не бегала с мальчиками по дворам и не лазила с ними по деревьям и гаражам, не прыгала с девочками "в резиночку", не рисовала принцесс и не приносила в школу кукол. Надя любила их наряжать, устраивать игрушечные чаепития и разыгрывать с ними на свой лад сюжеты из книг, но приносить кукол в школу не хотелось - это было бы, как что-то глубоко личное вывернуть перед всеми, - например, принести показать одноклассникам мамину ночную грязную рубашку. Надя была особенно связана с родителями, их чувства и настроение всегда отдавались в ней, но теперь эта связь ушла куда-то, спряталась -появился Андрей, началась другая жизнь и Надя отдалилась, не услышала скрип, не ощутила тревогу в глазах и голосе - пьяный замечает лишь то, что созвучно его состоянию.

Зима пролетела быстро, стаял снег, появилась зелень на деревьях, и в апреле, на Красную Горку - Тамара Семёновна настояла: "Семейная жизнь будет долгая и счастливая! Не разведётесь!" - сыграли свадьбу. Организацией занимались родители Андрея; сняли ресторан, договорились со своими приятелями - дядей Мишей и дядей Колей, чтобы были две машины; как положено - невеста в одной, жених в другой, а обратно вместе - ну а на лимузин тратиться нечего, не буржуи ведь, и так на ресторан разорились... Ауди и волгу обрядили в праздничный наряд из ленточек и воздушных шаров, на капот ауди посадили куклу в подвенечном платье - "еще с нашей свадьбы жива!" - гордо заявил накануне Николай Ильич. Надя ощущала себя гибридом индианки и матрёшки: снизу жёсткий капроновый наряд без лямок, сверху причёска-пирамида, завешенная фатой, и очень глупо выглядел Андрей с гелем на волосах и в костюме. Елена Михайловна неделю ходила с Надей по свадебным салонам в поисках платья, но всё, что выбирала мать, дочери казалось чересчур простым, совсем не праздничным, хоть и дорогим и, в конце концов, платье выбрала будущая свекровь.
– "Очень элегантно, - смотри Надюх, и жемчуг почти как натуральный! Сколько вы времени в салонах убили, - сразу надо было в наш магазин идти! Ох, а как бы тебе моё платье пошло! Шикарно бы смотрелось... Вот бабка - сто рублей убытку - ну надо же было так прожечь! Ведь сколько раз говорила - без толку..." После регистрации усыпали рисом, лепестками и монетками ступени, выпили шампанского, прокричали: "горько" и поехали в ресторан. Роль тамады исполняла крёстная Андрея, Тётя Люба, кладезь тостов, прибауток и напутствий:

Вот совет тебе жена - борщ вари, носки стирай

Люби мужа, ублажай,

Но и жалеть не забывай -

Шубу покупая, цену не называй!

Все смеялись, чокались и танцевали. Наде очень тёрли туфли, давило платье в груди, и щёки чесались от пудры, но она тоже танцевала и смеялась; целовалась по сигналу с набитым ртом, пила шампанское, исподтишка разглядывала чужую причёску Андрея, и чувствовала себя случайной актрисой в неизвестном спектакле.

Началась семейная жизнь; Надя зарылась в кастрюли, половые тряпки и магазины - ей очень хотелось показать, что она хорошая правильная жена; вставала в полшестого, готовила завтрак, будила Андрея, целовала его на прощанье, вечером встречала горячим ужином в начисто вылизанной квартире; обсуждала со свекровью косметику и сериалы. Андрей работал и пил. Их волнующая близость куда-то делась, - теперь они были будто на войне, и Надя мыслилась в лагере Тамары Семёновны. Летом поехали на дачу, и Надя послушно полола грядки и таскала воду. Андрей был в отпуске, но всё равно уходил на весь день куда-то с компанией, и приходил всё равно пьяный и злой; Надя, молча, раздевала его, укрывала и ложилась тихо с краю. Однажды Надя не стала ждать вечера, а собралась и уехала в Москву к родителям. Елена Михайловна плакала вместе с Надей и приговаривала:

– Доченька, ну куда ж ты смотрела? Я же говорила тебе...

Действительно, говорила; длинные монологи в никуда. Надя тогда только улыбалась и не слушала. "...Андрей ведь совсем не то, что тебе нужно! О чём вы будете говорить? Чем заниматься? Вас же ничего не связывает, никаких общих интересов, он человек из совершенно другой среды, Наденька, ну подумай хоть немного! Невозможно построить совместную жизнь на пустом месте, это пройдёт у тебя, а ведь поздно будет... "

Лев Константинович сварил кофе пополам с молоком и рассказал длинную и смешную историю про своего ученика - мальчика Серёжу, который совсем не хотел учиться музыке, но очень увлекался составлением математических задачек, и большая часть музыкального урока превращалась в урок математики; мальчик Серёжа в роли преподавателя был очень терпелив и серьёзен, а его задачи непонятны, но просты. А как-то раз вместо мальчика Серёжи пришла его мама и устроила скандал: "...вы - пе-да-гог! Вы взяли на себя обязательство музыкально образовать ребёнка! Почему ребёнок до сих пор не играет? Вы же пе-да-гог!.." - Лев Константинович, рассказывая, вращал глазами и возмущённо пищал. У Нади от смеха заболел живот. Было весело и уютно, но что-то едва заметно зудело, где-то далеко, где-то на обочине сознания; мешало тому успокоительному чувству, какое появляется, когда, как в детстве, сидишь со своими родителями за одним столом и почти физически ощущаешь их заботу и ласку, Наде смутно хотелось сбежать куда-нибудь в холод, в дождь, чтобы погасить этот неуёмный жгучий зуд. А вечером приехал Андрей. Он мрачно смотрел из-под бровей и отрывисто бросал слова раскаяния, и так он был несчастен и потерян в своём неумении, - хуже ребёнка, который, хоть и не может сказать, но ещё не обрёл страха выражать свои чувства, - что непонятно было, чего хочется больше - приласкать его или побить. Произошла бурная сцена со слезами и криками, примирение; и опять пили кофе, - уже вчетвером. Елена Михайловна беседовала с Андреем о его работе, о даче: когда планируется достроить дом, - можно ли будет жить там зимой, большой ли участок, что выращивает на грядках мама, а Лев Константинович шутками сглаживал все неловкости. Впервые Надины родители общались вот так с зятем. После этого случая Андрей не пил около двух недель - до конца отпуска, но стал даже злее. Теперь он будто чувствовал предел: как только Надя была готова сорваться и снова сбежать, он становился вдруг мягким и ласковым, и стоило Наде

успокоиться, его злоба опять начинала набирать оборот и снова стихала, достигнув опасной черты. Лето закончилось, и Надя поняла, что беременна. Тамара Семёновна была очень недовольна: "Ребёнка мало родить, его и на ноги надо поставить! А у вас - один копейки приносит, другая - иждивенка; живёт за наш счёт и своих ещё родителей обирает! Я вашего спиногрыза кормить не собираюсь - так и знайте!". Андрей молчал - он знал, что дети много кричат и на них уходят все деньги, но об аборте сказать не смел - это был предел. И тогда всё семейство Андрея, все дальние и ближние родственники, соседи и знакомые стали искать Наде работу - "в декрет пойдёшь, хоть копейка своя будет, деньги лишние не бывают". Но Надя упорно отказывалось мыть подъезды, расставлять товар в супермаркете и быть нянечкой в детском саду; полы и посуду она мыла дома, товар из супермаркета таскала домой два раза в неделю и не понимала, почему должна работать ещё больше, когда, вроде, должно было быть наоборот; у неё болели ноги, тянуло живот и тошнило, казалось, от самой жизни. Иногда она звонила маме и беспомощно плакала в трубку, но вернуться больше не пыталась, родители волновались, задавали вопросы, звали домой, и Надя перестала звонить. Жизнь стала каким-то полусном, дремотным оцепенением, какое бывает при высокой температуре; мозг превратился в большую рыбу, - как-то Надя видела такую в магазине, - застывшую в центре позеленевшего аквариума, с выпученными навеки бессмысленными глазами и приоткрытым ртом, - наверное, это была самая тупая и унылая рыба на свете.

В апреле родилась Вера, тонкая, крикливая девочка с недовесом и синеватыми пальцами. Заведующая родильным отделением сказала, что такого противного ребёнка вообще не надо было рожать. Самой заведующей было за восемьдесят, она имела единственную, уже на шестом десятке, дочь и прославилась на всё отделение прозвищем "Мачеха"; в особенно хорошее настроение она приходила, когда удавалось вызвать не просто слёзы, а настоящий нервный припадок. Она получала удовольствие от той ничтожной власти, которую имела и не гнушалась самым низменным садизмом: "Плохо матка сокращается", - и назначала процедуру - внутрь, в матку вставлялся резиновый шланг, похожий на шланг от устаревшей стиральной машины (может, это он и был), второй конец его крепился на водопроводный кран в палате и через него в матку в течение часа подавалась холодная вода, так же заведующая запрещала использовать прокладки - "На ваших подкладках не видно сгустков! Откуда я знаю, как у вас матка сокращается?" Любимых коньков у неё было два: сокращение матки - первый, ответственный за физический аспект садизма; и второй - выполняющий психологическую функцию - на ежедневном обходе кому-нибудь из рожениц сообщалось: "Зачем ты вообще рожала, дура?", а дальше следовала пространная нотация о том, как много нужно денег, чтобы прокормить и вырастить ребёнка, какой удар наносят роды фигуре и карьере, какой это ответственный шаг, как страшно сейчас жить; в пример ставилась её дочь - "Вот моя Нинель сорок тыщ зарабатывает, а родить так и не решилась, и правильно!
– это ж копейки при теперешних запросах. А вы, сучки похотливые, нищету и безотцовщину плодите...". Все понимали, что заведующая исходит злобой от зависти, что на самом деле мечтает о внуках, которых её образцовая дочь не смогла ей дать - о причине этого ходили самые разные слухи; понимали, что это просто несчастная одинокая старуха, но истерзанные недавними родами, грязью и тараканами в палатах, грубостью и изолированностью от мира, женщины всё равно не выдерживали и пускались в слёзы. Наде повезло - её соседкой по палате оказалась совсем юная девушка, девочка, ещё школьница, у неё не было ни мужа, ни отца, только мать и больная бабушка, а теперь и мальчик, весом 4200 и шов от кесарева; это был настоящий подарок для заведующей, и конечно, размениваться на сокамерниц старшеклассницы она не собиралась. Однако полностью избежать внимания Мачехи не получилось: в последний день, Надя зашла в кабинет заведующей поинтересоваться, скоро ли будут готовы документы на выписку - и пришлось просидеть в палате до темноты под моторолльный писк "Лунной сонаты", - Андрей сначала ласково, потом раздражённо, спрашивал, сколько ещё ему греться на улице, и не лучше ли Наде выписаться завтра; с каждым звонком и он, и Бетховен становились всё неузнаваемей, Надя плакала, сидеть было больно, лежать невозможно, ходить взад-вперёд тяжело, соседки по палате недовольно цыкали, нарочито скрипели кроватями, и было никак не понять, как отключить у телефона звук.

Когда приехали домой, уже стемнело, всю дорогу Андрей сердито храпел, Вера лежала кукольным одеялом у Нади на коленях: жёлтое личико, то хмурилось, то улыбалось, таксист курил в пробках, через открытое окно врывался мокрый снег. Тамара Семёновна встретила недобро, гости за опустошённым столом пели, Николай Ильич рыгал в ванной, по телевизору шёл какой-то фильм, видимо американский, судя по частым упоминаниям задницы. Андрей сразу отправился за стол, а Надя положила ребёнка в кровать и хотела прилечь сама, но тут, в комнату вошла Тамара Семёновна и один за другим гости, все вместе они принялись шутливо пререкаться и ахать; потом проснулась Вера и жалобно закричала, - крик на невыносимой частоте, который достаёт до самого дна как голос совести, тот крик, из-за которого пьяные матери выкидывают младенцев в окно; Надя взяла ребёнка на руки, но покормить при гостях не могла, а они всё не уходили и Вера всё кричала.

– Да дай ты ей соску наконец! - сказала Тамара Семёновна - девка орёт как арихонская труба, а она стоит столбом!

– Тамара Семёновна, её покормить надо...

– Так корми! Чего застыла? Тут все свои, стесняться некого.

Гости радостно закивали, и Надя молча села, высвободила изнывшую грудь и сунула её в жадный маленький рот.

– ути, маленькая, сиську как просила ...

– Сиська вкууусная...

– Глупая какая мамка, сиську нам не даёт...

Надя закрыла глаза и попыталась заглушить эти возгласы мыслями, но мыслей не было, виски давило жарким туманом, грудь болела, во всём теле ощущалась даже не слабость, а какая-то невесомость и беспомощность; откуда-то сверху, издалека, Надя смотрела вниз и видела свиноматку на ярмарке - крошечную себя с младенцем у груди. Вере хватило нескольких минут, чтобы наесться и снова уснуть, гости захотели ещё выпить, и вышли, только Тамара Семёновна задержалась, толкнула Надю:

– Ты только с ней не укладывайся, приспишь!
– и тоже вышла.

Вера росла нервным, очень привязанным к матери ребёнком, она спала только днём, а всю ночь её приходилось носить на руках. Тамара Семёновна считала, что это не правильно и отчитывала Надю за то, что по её милости вынуждена не выспавшись идти на работу, "в отличие от некоторых, которые ночью другим спать не дают, а днём прохлаждаются за чужой счёт!". Расходы увеличились, Андрей не понимал, куда уходят деньги, и осыпал Надю упрёками, но она уже не молчала как раньше, а отвечала ему тем же, срываясь в истерику; подключалась и свекровь - обязательно напоминалось, что памперсы и сухие смеси -- это дорого и вредно, что Андрюша уже в полгода умел писать на горшок и пил молочко, - даже Николай Ильич отрывался от телевизора и поддакивал жене, заходилась в плаче и Вера. В конце концов, Надя хватала ребёнка на одну руку, другой коляску, и выбегала на улицу; рядом был парк, и они гуляли по заросшим бёрезой и клёном аллеям дотемна. В парке Вера спала, но как только возвращались домой, просыпалась, и всё начиналось заново. Иногда Надя уезжала с дочерью к родителям и тогда, Андрей названивал всю ночь на сотовый, а утром являлся сам, просил, не понимая за что, прощения, уговаривал вернуться, обещал что-то. И Надя возвращалась.