Ангел, и лев, и телец, и орел, — Все шестикрылые держут престол,А над престолом, над тем, кто сидит,4 Радуга ярким смарагдом горит.Молнии с громом по небу летят,И раздается из них: свят, свят, свят.Вот проносящийся ангел трубит,8 С треском звезда к нам на землю летит,Землю прошибла до бездны глухой,Вырвался дым, как из печи большой.Медными крыльями грозно стуча,12 Вышла из дыма с коня саранча,Львиные зубы, коса как у жен,Хвост скорпионовым жалом снабжен.Царь ее гордой сияет красой,16 То Аваддон, ангел бездны земной.Будут терзать вас и жалить, — и вотСмерть призовете, и смерть не придет;Пусть же изведает всякая плоть,20 Что испытания хочет господь.
Как солнце вешнее сияя,В лучах недаром ты взошелВо дни живительного мая4 На прародительский престол.Горит алмаз, блестят короны,И вкруг соборов и дворца,Как юных листьев миллионы,8 Обращены к тебе сердца.О, будь благословен сторицейНад миром, Русью и Москвой,И богоданной багряницей12 От искушений нас укрой!
IГляжу на вас я, умница моя,Как на своем болезненном вы ложеОткинулись, раздумие тая,А против вас, со сказочником схоже,И бормочу и вспоминаю яО временах, как был я молод тоже;Когда не так казалась жизнь пуста,8 И просятся октавы на уста.IIЯ был студентом. Жили мы вдвоемС товарищем московским, в антресолеРодителей его. Их старый домСтоял
близь сада, на Девичьем поле.Нас старики любили и во всемПредоставляли жить по нашей воле. — Лишь наверху; когда ж сходили вниз,16 Быть скромными, таков наш был девиз.IIIНельзя сказать, чтоб тяжкие грехиНас удручали. Он долбил тетрадкиДа Гегеля читал; а я стихиКропал; стихи не выходили гладки.Но, боже мой, как много чепухиБолтали мы; как нам казались сладкиПоэты, нас затронувшие, все:24 И Лермонтов, и Байрон, и Мюссе.IVИ был ли я рассеян от природыИли застенчив, не могу сказать,Но к женщинам не льнул я в эти годы,Его ж и Гегель сам не мог унять;Чуть женщины — лишь не совсем уроды — Глядишь, влюблен, уже влюблен опять.На лекции идем, — бранюсь я вволю.32 А он вприпрыжку по пустому полю.VПо праздникам езжали к старикамРазличные почтительные лицаИз сослуживцев старых и их дам,Бывала также томная девицаИз институтских. По ее словам,Был Ламартин всех ярче, как денница;Две девочки, — и ту, что побледней,40 Звала хозяйка крестницей своей.VIСвершали годы свой обычный круг,Гамлет-Мочалов сотрясал нас бурно,На фортепьянах игрывал мой друг,Певала Лиза, — и подчас недурно — И уходила под вечер. — Но вдругСудьбы встряхнулась роковая урна.— "Вы слышали? А я от них самих.48 Ведь к Лизаньке присватался жених!VIIНе говорят худого про него,С имением, хоть небольшого чину;У генерала служит своего,Ведет себя как должно дворянину:Ни гадких карт, ни прочего чего. — Серебряную подарю корзинуЯ ей свою большую. — Что ж мне дать?56 Я крестная, а не родная мать".VIIIЖених! жених! Коляска под крыльцом.Отец и дочка входят с офицером. — Не вышел ростом, не красив лицом,Но мог бы быть товарищам примером:Весь раздушен, хохол торчит вихром,Торчат усы изысканным манером,И воротник как жар, и белый кант,64 И сахара белее аксельбант.IX"Вот, Лизанька! Бог дал и женишка!А вы ее, мой милый, берегите,Ребенок ведь! Немножечко дика,Неопытна, — на нас уж не взыщите". — А мне ее отец: "Вы старикаУтешьте, вы и ей не откажите,Мы с Лизою решились вас просить,72 С крестовым братом шаферами быть.XТы, Лизанька, уж попроси сама,Вы, кажется, друг другу не чужие,Старинной дружбой связаны дома,А с крестным братом даже и родные".— "Я вас прошу". — "Ах, боже, дела тьма.Пора и дальше, люди молодые,И к тетушке мне нужно вас завесть. — 80 Так по рукам?" — "Благодарю за честь".XIГорит огнями весь иконостас,Хрустальное блестит паникадилоИ дьякона за хором слышен бас…Она стоит и веки опустила,Но так бледна, что поражает глаз;Испугана ль она иль загрустила?Мы стали цепью все, чтобы народ88 На наших дам не налезал вперед.XII"Где ж мой платок? — старик воскликнул наш, — Дай мне хоть свой; отдам тебе на бале.Что возишься! да скоро ли подашь?Ну дайте вы, хоть вы бы отыскали".— "Да не найду". — "Вот завели cache-cache!"— "И у меня! и у меня украли!" — "Обчистили? Народец-то каков!" — 96 Вся наша цепь без носовых платков.XIIIСтою да мельком на нее взгляну;Знать, от свечей ей томно, — от угара.И жалко, жалко мне ее одну,Но жалко тож индейского фуляра. — "А не такую бы ему жену. — Пожалуй, что она ему не пара". — Вот повели кругом их наконец,104 И я топчусь, держа над ней венец.XIVВсе кончено. Пустеет божий храм. — Подробностей уж не припомню дале,Но помню, что с товарищем я там,У них в дому, на свадебном их бале,Стою в гостиной полусветлой сам,А музыка гремит, и танцы в зале,Не знаю, что сказать, а предо мной112 Давнишняя подруга молодой.XV"Пойдемте вальс! Вы не хотите? Нет?Но вы должны, — ведь я вознегодую…Вы сердитесь за давешний ответ?"— "Я не сержусь; я просто не танцую". — "Ну дайте ж руку! ссориться не след. — Та к сердцу ближе. — Руку ту, — другую".И без перчатки стала хлопотать,120 Чтобы с моей руки перчатку снять.XVIНо тут товарищ мой влетает в дверь:"Вот где они! Куда запропастились.Вас кавалер, как разъяренный зверь,Повсюду ищет. — Вы б поторопились.Да ты-то что? Не кисни хоть теперь,Ступай за мной; там словно взбеленились".— "Нет, уж уволь. Тебе оно под стать,128 Ты по полю давно привык плясать". — XVIIВот грянула мазурка. — Я гляжу,Как королева средневековая,Вся в бархате, туда, где я сижу,Сама идет поспешно молодаяИ говорит: "Пойдемте, я прошуВас на мазурку". Голову склоняя,Я подал руку. Входим, стульев шум,136 И музыка гремит свое рум-рум.XVIII— "Вы, кажется, не в духе". — "Я? Ничуть,Напротив, я повеселиться радаВ последний раз". — И молодая грудьДохнула жарко. — "Мне движенья надо:Без устали помчимся! отдохнутьУспею после там, в гортани ада".— "Да что вы говорите?" — "Верьте мне,144 Я не в бреду, и я в своем уме.XIXА хоть в бреду, безгрешен этот бред!Несчастию не я теперь виною,И говорить о нем уже не след;Умру и тайны этой не открою.Тут маменька, виновница всех бед,Распорядиться ей хотелось мною.Я поддалась, — всю жизнь свою сгубя. — 152 Я влюблена давно!" — "В кого?" — "В тебя!"XXИ мы неслись под пламенные звуки,И, боже мой! как дивно хорошаОна была! И крепко наши рукиСжимались, — и навстречу к ней душаМоя неслась в томленье новой муки."И я тебя люблю! — едва дыша,Я повторял. — Что нам людская злоба!160 Взгляни в глаза мне: твой, — я твой до гроба!"XXIЧто было дальше, трудно говоритьИ совестно. Пришлось нам поневолеС товарищем усерднее ходитьВ дом, где бывали редко мы дотоле.Тот все вином старался угостить;Пьешь, и душа сжимается от боли,Да к всенощной спешишь, чтоб как-нибудь168 Хоть издали разок еще взглянуть.XXIIО, сладкий, нам знакомый шорох платьяЛюбимой женщины, о, как ты мил!Где б мог ему подобие прибрать яИз радостей земных? Весь сердца пылК нему летит, раскинувши объятья.Я в нем расцвет какой-то находил.Но в двадцать лет, как несказанно-дорог176 Красноречивый, легкий этот шорох!XXIIIЛюбить всегда отрадно, но писать — Такая страсть у любящих к чему же?Ведь это прямо дело выдавать,И ничего не выдумаешь хуже.Казалось бы, ну как не помышлятьО брате, об отце или о муже?В затмении влюбленные умы,184 И ревностно писали тоже мы.XXIVЯ помню живо, в самый Новый годОна мне пишет: "Я одна скучаю,Муж едет в клуб; я выйду из ворот,Одетая крестьянкою, и к чаюПриду к тебе. Коль спросит ваш народ,Вели сказать, что из родного краюЗашла к тебе кормилицына дочь. — 192 Укутаюсь — и не заметят в ночь".XXVС товарищем переглянулись мы;Хотя не очень прытки были сами,Но видим ясно: этой кутерьмыИ бабушка не разведет бобами.Практические подлинно умы!Нашли исход! Рядиться мужиками.Голубушка! Я звать ее не мог;200 Я не себя, — ее я поберег.XXVIА время шло. Кто любит так, не знает,Чего он ждет, чем мысль его кипит.Спросите вы у дома, что пылает:Чего он ждет? Не ждет он, а горит,И темный дым весь искрами мелькаетНад ним, а он весь пышет и стоит.Надолго ли огни и искры эти?208 — Надолго ли? — Надолго ль все на свете?XXVIIОднажды мы сидели наверхуС товарищем, витая в думах нежных, — Вдруг горничная. — Весь платок в снегу.Лицо у ней бледнее хлопьев снежных. — — "Да что ты?" — "Все пропало! Быть греху;Все письма отыскал он в нотах прежних,Да как пошел, — в столах, в шкапах, в трюмо216 И в туфлях даже, глядь, — сидит письмо.XXVIIIПод крик его и гам тут горьких слезИз девичьей я слышала немало.Не треснул ли ее, проклятый пес!Он сам ушел. В испуге написалаВам тут она. — Не помню, как донесМеня господь. Ответ я обещала.Прочтите же; а я пока пойду224 И за калиткой стану — подожду".XXIXЧитаю: "Все проведал этот зверь.С тобою он стреляться, верно, станет;И если ты убьешь его теперь, — Тогда, тогда и счастие настанет.Я верую, ты тоже сердцем верь,Оно меня, я знаю, не обманет.Я убегу в деревню за тобой,232 И там твоею стану я женой.XXXА послезавтра
в восемь приходиНа монастырь и стань там у забораИ на калитку с улицы гляди,— Хоть на часок уйду из-под надзора, — Стой там в тени и терпеливо жди,Как восемь станет бить, приду я скоро.Недаром злые видела я сны!240 Но верь ты мне, мы будем спасены".XXXIБез опыта, без денег и без сил,У чьей груди я мог искать спасенья?Серебряный я кубок свой схватил,Что подарила мать мне в день рожденья,И пенковую трубку, что хранилВ чахле, как редкость, полную значенья;Был и бинокль туда же приобщен248 И с репетиром золотой Нортон.XXXIIТебе в могилу тихую привет,Мой старый друг, я, старец, посылаю.Ты был у нас деканом много лет,К тебе, бывало, еду и читаюЯ грешные стихи, пускаясь в свет,И за полночь мы за стаканом чаюСидим, вникаем в римского певца…256 Тебя любил и чтил я как отца!XXXIIIЗачем всю дрянь к наставнику я вез?Но лишь вошел, он крикнул мне: "Что с вами?"Я объяснил, как мог, повеся нос,И вдруг, как мальчик, залился следами.Меня он обнял и почти донесДо кресла. Сам он с влажными глазамиИ с кроткой речью, полною любви,264 Стал унимать рыдания мои.XXXIV— "Спасти ее!" — я только мог твердить."Спасти-то нужно вас; расстроить этуБезумную попытку. ЗаложитьНемедленно я прикажу карету…Инспектора вас в карцер посадитьЯ попрошу на месяц по секрету.Когда своей не жаль вам головы,272 То хоть ее-то не губите вы".XXXVДавно стою, волнуясь, на часах,И смотрит ярко месяц с тверди синей,Спит монастырский двор в его лучах,С церковных крыш блестит колючий иней.Удастся ли ей вырваться-то? Ах!И олуха такого быть рабыней!На колокольне ровно восемь бьет;280 Вот заскрипел слегка снежок… Идет!XXXVIОткинула покров она с челаИ месяц светом лик ей обдал чистый.Уже моих колен ее полаКасается своей волной пушистой,И на плечо ко мне она легла.И разом круг объял меня душистый;И молодость, и дрожь, и красота,288 И в поцелуе замерли уста.XXXVIIИ я ворвался в этот мир цветов.Волшебный мир живых благоуханий,Горячих слез и уст, речей без слов,Мир счастия и пылких упований,Где как во сне таинственный покровОт нас скрывает всю юдоль терзаний.Нельзя душой и блекнуть, и цвести, — 296 Я в этот миг не мог сказать "прости".XXXVIIIА вам не жаль? Чего? спросить бы надо:Что был я глуп, или что стал умней?Какая же за это мне награда?Бывало, точно, и не спишь ночей,Но сладок был и самый кубок яда.Зато теперь, чем дальше, тем горчей,Все те же рельсы и машина та же,304 И мчит тебя, как чемодан в багаже.XXXIXДня через два хозяйка за столомВдруг говорит: "А наши молодыеУехали — и старики вдвоемОстались. Он сказал, что там большиеВ деревне хлопоты у них. КругомПадеж скота, и есть дела другие.А вы чем сыты, молодой народ,312 Что капельки вы не берете в рот?"XLЗатем, затем — настал конец. А выПростите, если сказка надоела.Я скоро сам уехал из Москвы,И мне писали: Лиза овдовела.Поздней искал я милостей вдовы,Но свидеться она не захотела.Болтали: там… какой-то генерал…320 А может быть, кто говорил — соврал.
Появление от времени до времени за последние годы небольших сборников наших стихотворений, вроде находящегося перед глазами читателя, придает всей нашей стихотворной деятельности совершенно нежелательный для нас оттенок. Издали может показаться, что к подобным изданиям побуждает нас преувеличенное понятие о значительности наших стихотворений. Поневоле приходится подвести благосклонного читателя поближе к делу и дать ему возможность убедиться, что такой оттенок не только лишь издали кажущийся, но прямо противоположный действительному.
Конечно, никто не предположит, чтобы в отличие от всех людей мы одни не чувствовали, с одной стороны, неизбежной тягости будничной жизни, а с другой, тех периодических веяний нелепостей, которые действительно способны исполнить всякого практического деятеля гражданскою скорбью. Но эта скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, эти-то жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии. Однако мы очень хорошо понимали, что, во-первых, нельзя постоянно жить в такой возбудительной атмосфере, а во-вторых, что навязчиво призывать в нее всех и каждого и неблагоразумно, и смешно. Как мало мы заботились о подобном призыве, явно из того, что мы до последних лет предоставляли нашим литературным друзьям заботиться о сохранении и группировке наших произведений. Так, все написанные стихотворения, вошедшие в "Лирический Пантеон" и в издание 1850 г., собраны и сгруппированы рукою Аполлона Григорьева, которому принадлежат и самые заглавия отделов; так сборник 1856 года, появившийся в Петербурге во время нашего отсутствия, переправлен нами по настоятельному требованию целого круга друзей, под руководством И. С. Тургенева, которому принадлежит и небольшое предисловие к этому изданию. С той поры музе нашей пришлось переживать тяжелые времена, чем она, мимоходом сказать, огорчалась тем менее, что бдительные очи любезных пестунов не покидают ее и по настоящее время. Эти пестуны и поныне выбирают достойное, по их мнению, печати и побуждают нас от времени до времени знакомить благосклонных читателей с нашими последними стихотворениями. Друзья наши знают, что многое, невзирая на полученное одобрение, было нами окончательно забраковано, но что не было примера, чтобы мы навязали сборнику что-либо не одобренное знатоками дела. Такое отношение к собственным произведениям привело к совершенной утрате тех стихотворений, которые в течение многих лет случайно ускользнули от рук наших друзей. Читатели, знакомые с ходом нашей журналистики, не забыли, быть может, что до шестидесятых годов мы, подобно другим стихотворцам, безразлично появлялись во всех журналах, которые перечислять здесь излишне. Но тут мы подверглись самому комическому остракизму. С легкой руки правительственных реформ, внезапно выступивших, подобно Минерве, во всеоружии, всё закипело духом оппозиции (чему?) и запоздалою гражданскою скорбию. Так как скорбели люди, не имевшие никакого понятия о практической жизни, то и самый скорбный недуг поневоле сосредоточился на языке. Быть писателем, хотя бы и лирическим поэтом, по понятию этих людей, значило быть скорбным поэтом. Так как в сущности люди эти ничего не понимали в деле поэзии, то останавливались только на одной видимой стороне дела: именно на его непосредственной бесполезности. Понятно, до какой степени им казались наши стихи не только пустыми, но и возмутительными своей невозмутимостью и прискорбны отсутствием гражданской скорби. Но, справедливый читатель, вникните же и в наше положение. Мы, если припомните, постоянно искали в поэзии единственного убежища от всяческих житейских скорбей, в том числе и гражданских. Откуда же могли мы взять этой скорби там, куда мы старались от нее уйти? Не все ли это равно, что обратиться к человеку, вынырнувшему из глубины реки, куда он бросился, чтобы потушить загоревшееся на нем платье, с требованием: "Давай огня!".
Понятно, что при таком исключительном положении стихотворения наши не могли быть помещаемы на страницах журналов, в которых они возбуждали одно негодование. Единственное исключение представлял "Русский вестник", не ставивший тенденциозности непременным условием. Но когда в 1885 г. мы сочли дальнейшее наше сотрудничество в "Русском вестнике" невозможным, то единственным путем обнародования остались для нас выпуски небольших сборников. Слова ненависти, в течение стольких лет раздававшиеся вокруг наших стихов, и не снятый с них и поныне остракизм были бы понятны, если бы среди единогласного тенденциозного хора они, подобно стихам Тютчева и гр. Алексея Толстого, звучали порицанием господствующего направления; но ничего подобного в них не было, и они подверглись гонению, очевидно, только за чистоту своего служения. Надо прибавить, что чем единогласнее с одной стороны становился хор порицателей, тем с большим участием и одушевлением подходили на помощь нашей музе свежие силы несомненных знатоков дела, и насколько для нас лестно одобрение последних, настолько же мало заботимся мы о приговоре большинства, вполне уверенные, что из тысячи людей, непонимающих дела, невозможно составить и одного знатока.
Наглядным подтверждением всего нами высказанного может служить в настоящем сборнике прибавление из издания 1850 года. Счастлив художник, способный исправлять свои произведения согласно указаниям знатоков. Но и тут есть известные границы и опасности. Можно, что называется, записать картину. Это случалось даже с позднейшими изданиями Тютчева, где алмазные стихи появились замененные стразами. Мы говорили выше, что издание 1856 г. составлено исключительно по выбору и настоянию бывшего кружка наших петербургских друзей, вследствие чего даже мы сами привыкли смотреть на издание 1850 г. как на окончательно упраздненное. Но в течение последних лет мы при встречах с нашими друзьями постоянно слышали упрек за то, что в издание 1856 г. не вошли некоторые стихотворения из издания 1850 г., не заслуживающие такого исключения, между прочим, и диалог Соловей и Роза. Касательно пяти первых стихотворений мы беспрекословно решились восстановить их, поместив в настоящем сборнике; но по поводу Соловья и Розы дело не обошлось без протеста с нашей стороны. Даже соглашаясь, что там есть более или менее яркие образы и более или менее удачные стихи, мы никак не могли помириться с тем излишним накоплением красок, которое свидетельствовало о широких размахах неопытной руки, еще не знающей краю. Полагаем, что даже сокращенное почти наполовину стихотворение и в настоящем своем виде не представляет окончательно ясных очертаний. Тем не менее решаемся сохранить его, находя, что ни в одном из наших молодых произведений с такою ясностью не проявляется направление, по которому постоянно порывалась наша муза. Равным образом помещаем два стихотворения, не вошедшие ни в один из наших сборников: на смерть Ал. В. Дружинина 19 января 1864 года и памяти В. П. Боткина 16 октября 1869 года.
I Муза
Мы рождены для вдохновенья
Для звуков сладких и молитв
Пушкин
Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня,Бичей подыскивать к закону.Поэт, остановись! не призывай меня,4 Зови из бездны Тизифону.Пленительные сны лелея наяву,Своей божественною властьюЯ к наслаждению высокому зову8 И к человеческому счастью.Когда, бесчинствами обиженный опять,В груди заслышишь зов к рыданью, — Я ради мук твоих не стану изменять12 Свободы вечному призванью.Страдать! Страдают все, страдает темный зверьБез упованья, без сознанья;Но перед ним туда навек закрыта дверь,16 Где радость теплится страданья.Ожесточенному и черствому душойПусть эта радость незнакома.Зачем же лиру бьешь ребяческой рукой,20 Что не труба она погрома?К чему противиться природе и судьбе? — На землю сносят эти звукиНе бурю страстную, не вызовы к борьбе,24 А исцеление от муки.
Жду я, — тревогой объят,Жду тут — на самом пути:Этой тропой через сад4 Ты обещалась прийти.Плачась, комар пропоет,Свалится плавно листок…Слух, раскрываясь, растет,8 Как полуночный цветок.Словно струну оборвалЖук, налетевши на ель;Хрипло подругу позвал12 Тут же у ног коростель.Тихо под сенью леснойСпят молодые кусты…Ах! как пахнуло весной!..16 Это наверное ты.
Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок.Пред скамьей ты чертила блестящий песок,Я мечтам золотым отдавался вполне, — 4 Ничего ты на все не ответила мне.Я давно угадал, что мы сердцем родня,Что ты счастье свое отдала за меня,Я рвался, я твердил о не нашей вине, — 8 Ничего ты на все не ответила мне.Я молил, повторял, что нельзя нам любить,Что минувшие дни мы должны позабыть,Что в грядущем цветут все права красоты, — 12 Мне и тут ничего не ответила ты.С опочившей я глаз был не в силах отвесть:Всю погасшую тайну хотел я прочесть,И лица твоего мне простили ль черты? — 16 Ничего, ничего не ответила ты.