Вечный огонь
Шрифт:
— Нет! — загудело собрание.
— Тогда в чем же дело? Почему соседи быстрый ход набирают, а мы на месте топчемся? — Колхозники молчали. И Мицкевич ответил: — Я думаю, что наше правление во главе с Вацлавом Чапковским не все делает как надо. Вот давайте и попросим товарища Руднера: пусть он наших правленцев и бригадиров на буксир возьмет, научит их работать по-настоящему, без ошибок. А мы не подведем, приналяжем, чтобы не стыдно было глядеть в глаза соседям.
— Правильно! — послышались со всех сторон одобрительные голоса.
Видать, у хотаевичских колхозников наболело на душе. Говорили
— А что скажет секретарь райкома партии? — обратился ко мне Чапковский.
— Хорошее дело начинают товарищи из колхоза имени Энгельса, — сказал я и поблагодарил Бориса Руднера за замечательную инициативу. Я напомнил колхозникам, что наша партия, развертывая социалистическое соревнование, заботится о том, чтобы люди больше помогали друг другу, делились опытом, подтягивали отстающих, вместе добивались общего успеха. А потом посоветовал Вацлаву Чайковскому, хотаевичским бригадирам побывать в колхозе имени Энгельса, присмотреться к их работе и все лучшее применить у себя.
— Так и сделаем, — заверил Чапковский. — Поучимся у соседей и постараемся их догнать.
— Будем рады поделиться с вами всем, что есть у нас хорошего, — сказал Руднер.
Вот какие отношения, думалось мне, рождает колхозная деревня! Вместо зависти и скаредности единоличника, желания одного вырваться вперед за счет другого появилось новое: товарищеская взаимопомощь, чуткое, заботливое отношение не только человека к человеку, но и коллектива к коллективу.
Вернулся домой поздно, усталый, но очень довольный. Однако поднялся с постели рано. Надо было еще раз посмотреть тезисы доклада на районном партийном собрании.
В докладе было много цифр, таблиц. Не очень мне нравятся цифры, они сушат выступление; но тем цифрам был рад от души. Хлеборобы района дружно и организованно провели весеннюю посевную кампанию. Было посеяно больше, чем в 1940 году, земля лучше удобрена, сев закончили раньше. Если еще потрудиться как следует на уходе за посевами, то быть хорошему урожаю!
Наступило утро воскресного дня. Ожили плещеницкие улицы, по которым непрерывным потоком тянулись подводы. Колхозники везли на базар мясо, молоко, поросят, кур, яйца, ранние овощи. А иные ехали за покупками.
В последнее время трудодень в колхозах стал весомей, у людей появилось больше денег. Их хватало не только на покупку товаров первой необходимости, но и на более дорогие вещи, о которых раньше деревня и понятия не имела. У колхозников появились велосипеды, городская мебель, хорошие костюмы и платья. Это радовало всех, особенно нас, партийных работников. Ведь крепнущий трудодень, все эти велосипеды, диваны, шелковые и шерстяные отрезы, обозы с хлебом государству— ощутимые показатели нашей партийной работы.
К десяти часам в Доме культуры собрались все коммунисты района. У входа в помещение, в фойе, в зале — всюду группы беседующих людей. У одних разговор течет тихо, мирно, у других проходит на высоких нотах, выливается в спор. Мне очень нравятся эти минуты, когда коммунисты собираются вместе. Силища-то какая! Среди таких людей и сам чувствуешь себя сильнее, увереннее.
Я подходил то к одной, то к другой группе
В 10 часов утра было открыто собрание, и я начал свой доклад. Речь шла о наших успехах на весеннем севе, о том, как идет уход за посевами. В докладе были затронуты вопросы, связанные с подготовкой людей и техники к жатве, говорилось об организованном проведении продажи хлеба государству.
В самый разгар нашего разговора о насущных партийных и хозяйственных делах мне сообщили, что из Минска попросили срочно позвонить в обком. Пришлось сделать перерыв, и я поспешил в райком. Шел не чувствуя под собою ног, испытывая какое-то непонятное ощущение — не то волнение, не то тревогу. Войдя в свой кабинет, снял трубку и попросил телефонистку немедленно соединить меня с обкомом партии.
— Важное сообщение, Роман Наумович, — услышал я голос Павла Романовича Бастуна.
— Что случилось?
— Сегодня началась война. Немецкие фашисты напали на нашу Родину.
— А может, это провокация, недоразумение?
— Нет, — повторил он, — уже около восьми часов идут жестокие бои. В двенадцать часов дня по московскому радио будет передано правительственное сообщение. Послушайте его и заканчивайте собрание. Не допускайте суеты и тем более паники. Пошли актив на предприятия и в колхозы, надо подробно рассказать людям о вражеском нападении. Помните — больше организованности и дисциплины. В этом сейчас главное.
Я вернулся на собрание. Стараюсь не показывать своего волнения. Правда, чувствую, что сердце бьется ненормально — громко и часто. Но почему замер зал, почему все насторожились? Я ведь еще не сказал ни одного слова. Иду к столу и, кажется, никак не могу добраться до него, а в голове одна мысль — как бы не сорвался голос.
Кто-то крикнул:
— Что произошло?
Я повернулся к залу:
— Из Минска сообщили: началась война… На нас напали немецкие фашисты. На границе идут кровопролитные бои…
Зал ответил одним тяжелым вздохом. И снова — мертвая тишина…
Но вот минутное оцепенение прошло. Зал забурлил. Люди поднялись со своих мест, что-то выкрикивали, но в общем гуле я не мог разобрать ни одного слова.
— Включите радио. Сейчас будет говорить Москва, — сказал я инструктору райкома, сидевшему за столиком секретариата.
Зал замолчал. Все подались вперед, к репродуктору. Минуты, да что минуты — секунды казались вечностью. Скорее, скорее! Ведь уже несколько часов по нашей земле идет война! Не можем же мы так долго быть в неведении.