Вечный огонь
Шрифт:
И вот наконец заговорила Москва. Перед микрофоном выступил первый заместитель Председателя Совнаркома СССР, Народный комиссар иностранных дел В. М. Молотов. Он сообщил о вероломном вторжении фашистских войск в пределы нашей страны и в заключение выразил твердую уверенность в том, что правое дело советского народа восторжествует, победа будет за нами!
Хотя мы уже знали, что началась война, но заявление Советского правительства прозвучало все-таки неожиданно, как гром среди ясного неба. Люди были поражены и в первый момент словно окаменели.
— У-у, гады! Бить их надо, бить смертным боем! — разорвал тишину громкий голос сидевшего в первом ряду секретаря
— Извините, что я без разрешения, — кивнул Кутенков головой в сторону президиума и поднялся на трибуну, тяжело опершись на согнутые в локтях руки. — Видите, товарищи, что делается? — Голос его звучал сильно. — Фашисты захватили пол-Европы, и все им мало. Теперь на нашу землю полезли. Что ж, пусть лезут. Нам, русским людям, не впервые встречать непрошеных гостей. Встретим и на этот раз так, чтобы они ног своих не унесли, забыли навсегда дорогу к рубежам нашей Родины. — Кутенков обернулся к президиуму и обратился ко мне: — Роман Наумович, рассуждать долго не приходится. Разрешите мне сдать дела и пойти в армию.
В зале послышались голоса:
— Все пойдем!
— Записывайте всех!
Вырос лес рук. Каждому хотелось высказаться. То один, то другой вставал с места и просил: «Дайте слово!».
«Разрешите мне!» Люди поднимались на трибуну, говорили страстно, от всего сердца. Их выступления звучали как клятва.
Все ораторы клонили к тому, что надо немедля сдать дела и идти в армию, ехать на фронт. Пришлось выступить с разъяснением.
— Райкому партии понятно стремление коммунистов помочь Красной Армии, — начал я как можно спокойнее. — Но обком от нас потребовал разъезжаться по домам, соблюдать строжайшую дисциплину, вести активную разъяснительную работу среди населения, работать не покладая рук. А в армию пойдет тот, кто получит повестку из военкомата.
На площади перед Домом культуры собралось много людей — почти все население районного центра. Состоялся митинг. После моего краткого сообщения слово попросила Евдокия Пустоход — повар местной столовой, жизнерадостная светловолосая женщина. В Плещеницах ее знали как очень доброго и заботливого человека. Не было, казалось, у нее большего счастья, чем услужить посетителям столовой, накормить их получше, чтобы все были довольны.
— О люди, добрые люди, большое горе обрушилось на нас! — говорила она. — Сердце у меня словно кто клещами сжал и не отпускает. Болит, дышать тяжело. Но я перенесу эту боль. Фашисты не дождутся, чтобы советская женщина голову перед ними склонила. Мне пятьдесят лет. Дайте любое дело — справлюсь, сил не пожалею, лишь бы только врага проклятого остановить, не дать ему на поругание нашу землю. Нам без Родины жизни нет. — Евдокия обвела взглядом толпу. — К вам, мужчины, обращаюсь я. Идите, родные, в армию, бейте фашистов! А за нас и детей своих не беспокойтесь. Мы заменим вас у станка и у плуга. Женщины не подведут вас. С этой минуты мы тоже бойцы…
На митинге было принято письмо Центральному Комитету ВКП(б), в котором жители поселка клялись сражаться с врагом до последней капли крови. Кто-то запел «Интернационал». Песню дружно подхватили, и вскоре революционный гимн мощно и торжественно звучал над широкой площадью, выражая безграничную любовь людей к родной партии, их готовность любой ценой защищать Родину.
Начались дни, полные забот, постоянных тревог и нечеловеческого
Как-то под вечер я решил заглянуть на призывной пункт — посмотреть, что там делается. Сотни людей скопились у небольшого домика комиссариата. Ко мне подошло несколько парней. У каждого горят глаза, каждый чем-то крайне недоволен.
— Товарищ Мачульский, — начали они наперебой. — Мы пришли добровольцами, родные нас на бой благословили, а тут, — парни угрожающе замахали кулаками, — засели какие-то бюрократы, говорят: ждите, вызовем. Да разве же можно сейчас ждать, когда каждый час дорог!..
— Вот что, друзья, — сказал я. — Отойдите в сторону, не привлекайте внимания других. А я поговорю с военкомом — он примет в удобную минуту.
Прошло немного времени, хлопцы разыскали меня и сердечно поблагодарили, довольные тем, что отправляются в воинскую часть.
На призывном пункте были сотни женщин, стариков, детей: они пришли провожать отцов, братьев, родных. Многие плакали, обнимали своих любимых. Но не было случая, чтобы кто-нибудь не пускал своего отца или брата на фронт.
В многоголосом шуме то и дело слышалось:
— Иди, возвращайся с победой!
— Бей их, поганых!
— Слушайся командиров. Не трусь!
Я вернулся в райком. Дежурный выложил на стол с десяток телефонограмм и начал докладывать, что по каждой сделано. Наш разговор прерывает телефонный звонок. Говорит председатель Октябрьского сельсовета Касперович:
— Только что на дороге возле Хотаевичей фашистские самолеты обстреляли женщин и детей, идущих на восток. Есть убитые и раненые. Убитых хороним, а раненых отправили на подводах к вам, в Плещеницы. Есть ли места в больнице?
— Мест нет, — отвечаю, — но везите. Как-нибудь разместим, без помощи не оставим.
Едва положил трубку, как снова звонок. Слышу голос председателя Запольского сельсовета Войцеховского. Он передает, что днем немецкие самолеты сбросили несколько бомб и обстреляли из пулеметов женщин, работавших в поле.
И так беспрерывно звонки, звонки, звонки… Однажды с поста ВНОС сообщили, что на территории Октябрьского сельсовета упал какой-то самолет. Я был уверен, что подбили фашиста, и мне захотелось выехать на место и посмотреть, что осталось от вражеской машины. На лугу за деревней Хотаевичи мы увидели обломки самолета, около которых копошились люди. На покореженном крыле я заметил красную звездочку и не поверил своим глазам: «Неужели наш?» Самолет оказался нашим истребителем. Колхозники успели вытащить раненого летчика и сделали ему перевязку. Глядя на забинтованного пилота и разбитый истребитель, я впервые подумал о том, что, видимо, война предстоит тяжелая, что мы имеем дело с коварным и сильным противником.
Летчика доставили в больницу, и я поспешил в райком, где меня ожидал директор банка И. Дыскин. Он был бледен и растерян, долго мялся, наконец вытащил из кармана свежую газету и ткнул пальцем в сводку Совинформбюро.
— Видите, противник-то как прет, — заговорил Дыскин. — Не остановим, поди…
— Как это не остановим? — чуть не закричал я. — Остановим! Обязательно остановим!
— А все же разрешите мне забрать ценности банка и эвакуироваться на восток.
— Ты что, панику хочешь пустить? Иди и работай. А если попытаешься удрать — расстреляем как труса и паникера.