Вечный огонь
Шрифт:
— Волнуетесь?
— Очень волнуюсь, — откровенно признался капитан.
— Ничего, привыкнется.
Разговор оборвался внезапно. Башенный стрелок-радист, сидевший у зенитных пулеметов и все время наблюдавший за небом, предупредил:
— Фронт!
Все прильнули к иллюминаторам. Небо полосовали лучи двух прожекторов, которые то соединялись в один пучок вверху, то прижимались к земле. Лучей стало уже четыре. Первый разрыв зенитного снаряда, за ним еще и еще… Слышались глухие, едва уловимые хлопки. Снаряды рвались больше всего справа, неподалеку от самолета. Вспышки, на миг озарявшие небо, были самой причудливой формы. Красивое это зрелище с высоты — вспышка зенитного снаряда в темную ночь. Красивое, но неприятное.
Фронт
— Деревни фашисты жгут, — сурово произнес Иван Петрович, не раз наблюдавший при пересечении линии фронта такие вот трагические картины.
Долетели до места назначения благополучно. Приземлились в полночь. На аэродроме нас встретили командир и комиссар партизанской бригады «Железняк» — И. Ф. Титков и С. М. Манкович.
— С приездом! Рады вас видеть! — Они крепко пожимали нам руки. Состояние было такое, словно мы прилетели не в тыл противника, а в южпый курортный город, где нас встречали давнишние знакомые. В разговоре и намека на войну не было. Мы отвечали на самые обычные вопросы: «Как доехали?», «Не укачало ли?».
В самолет были погружены раненые. Сюда же ввели под охраной изменника Родины С. Ф. Богданова и двух-трех белоэмигрантов. Когда машина поднялась в воздух, мы уехали в штаб бригады «Железняк». Там расположились на отдых.
Проснулись поздно. Из-за перегородки доносился голос командира бригады И. Ф. Титкова. Я прислушался к негромкой беседе и впервые по-настоящему ощутил, что нахожусь далеко от Москвы, в партизанской зоне.
И как-то сразу настроился на деловой лад. Задумался над тем, что нужно сделать в первую очередь, прикинул план своих действий. Требовалось быстрее разобраться с бригадой Гиль-Родионова, привлечь перешедших на сторону партизан бойцов к активной борьбе с гитлеровскими оккупантами. А дальше ждали еще более важные дела. Нужно было познакомиться с командирами и комиссарами бригад и отрядов, действующими в зоне, узнать, как у них идут дела, какие операции они намечают провести, наладить прочные и широкие связи с партийным подпольем Минска, а также с подпольщиками, находящимися во вражеских гарнизонах, расположенных в Борисовском и других районах. Предстояло сделать и многое другое, что входило в обязанности секретаря подпольного обкома партии и командира партизанского соединения зоны. К своим делам на новом месте я, как всегда, приступил с боевым настроением.
Вновь со своими
До штаба бригады Гиль-Родионова — километров пятнадцать. Мой заместитель по разведке капитан Доморад и сопровождавшие его автоматчики-мотоциклисты давно уже должны оттуда вернуться, но их все нет и нет. Я прислушиваюсь к шуму леса — не донесется ли знакомое урчанье мотоциклов. Однако ни один посторонний звук не нарушает монотонного лесного говора. Волнуется и Иван Петрович Ганенко.
— Не случилось ли что? — высказываю я опасение за товарищей.
— Подождем, — ответил Ганенко, стараясь не выдавать своего волнения.
Домораду было поручено передать Гиль-Родионову, чтобы тот прибыл в штаб бригады «Железняк» на встречу с членами подпольного ЦК КП(б) Белоруссии И. П. Ганенко и Р. Н. Мачульским. Думалось всякое: может быть, вся эта затея с переходом «1-й русской национальной бригады» на сторону партизан — тонко задуманная провокация и наши товарищи погибли?
В полдень 22 августа со стороны леса послышался шум автомашины. Вскоре на дороге показался немецкий грузовик, в кузове которого находилось около десятка человек. Машина въехала в деревню и остановилась. Из кабины вышли капитан Доморад и два незнакомых нам офицера. За ними следовали пять автоматчиков в немецкой форме с красными нашивками на рукавах.
Первым к нам подошел высокий, стройный, сероглазый блондин лет тридцати семи, в черном кожаном пальто, фуражке командира Красной Армии, на которой виднелась новая пятиконечная
— Гиль-Родионов Владимир Владимирович, командир бригады, — взяв руку под козырек, негромко отрекомендовался и тут же добавил: — Прошу извинить за опоздание. Счел своим долгом подготовить для Центрального Комитета партии необходимые документы.
Мы назвали себя, поздоровались. Иван Петрович пригласил всех сесть.
— То, что произошло 16 и 17 августа в бригаде, которой я командую, вы знаете, — начал Гиль-Родионов. — Я лично и мои подчиненные, офицеры и рядовые, — как те, у кого есть вина перед Родиной, так и те, у кого никакой вины нет, — полны решимости бороться с оккупантами в рядах белорусских партизан. В то же время нас волнует вопрос: простит ли нам Родина, что мы около года находились на стороне оккупантов?
— Сначала нам хотелось бы узнать, как вы, советский офицер, оказались по ту сторону баррикады? — спросил у Гиль-Родионова Ганенко. И тот подробно рассказал о себе.
— Война застала меня в должности начальника штаба 229-й стрелковой дивизии. В одном из боев в районе Толочин — Сенно я был ранен и захвачен в плен. Вместе с группой бойцов и командиров попал в сувалковский лагерь для военнопленных. Гитлеровцы пытали и истязали наших воинов, морили их голодом, по нескольку дней не давали воды. Когда узники были доведены до полного истощения и ежедневно от голодной смерти умирали сотни людей, в лагере стали все чаще появляться фашистские офицеры. Они нагло заявляли: «Всех вас ждет голодная смерть. Не хотите умереть — переходите на нашу сторону, помогайте великой Германии, создавайте «русскую освободительную армию» и идите воевать с большевиками. Германия оценит ваши старания».
Провокационные заявления советские воины встречали суровым молчанием. Администрация лагеря стала применять к пленным еще более изощренные пытки и истязания. Голодная смерть безжалостно косила пленных. Те, у кого еще оставалось хоть немного сил, ежедневно снимали с лагерных нар и выносили из блоков сотни мертвецов — скелетов, обтянутых сухой желтой кожей.
В те дни у меня и зародилась мысль дать согласие на создание националистического формирования. Расчет был такой: вывести с собой из лагеря как можно больше пленных, скомплектовать из них бригаду (а может быть, и дивизию), получив от немцев вооружение и снаряжение, и при удобном случае перейти линию фронта и влиться в ряды действующей Красной Армии. О своем согласии на «службу» у гитлеровцев я сообщил германскому командованию. Вскоре я был назначен помощником коменданта сувалковского лагеря военнопленных от русской стороны. Фашисты прибавили к моей фамилии кличку «Родионов», и я стал официально именоваться Гиль-Родионовым.
Прежде чем создать бригаду, гитлеровцы потребовали от меня изложить в письменной форме цели формируемого «русского соединения». Я написал несколько пунктов «программы», которая была переделана в Берлине гитлеровцами на свой лад и стала политической программой так называемого «Боевого союза русских националистов», призванного, по замыслам фашистов, стать сильной антисоветской организацией.
— Как видите, — сказал Гиль-Родионов, — я предполагал одно, а получилось нечто совершенно противоположное. Прошу иметь в виду, что бы обо мне ни говорили, — я оказался на стороне врага не по политическим мотивам и не по малодушию. Хотел любой ценой спасти от гибели себя и многих наших военнопленных, но избрал для этого неправильный и не такой уж легкий, как мне сначала казалось, путь. Я готов нести ответственность за свое поведение и поведение моих подчиненных. Даю честное слово, что буду сражаться с гитлеровцами мужественно, до последней капли крови. — Он достал из внутреннего кармана кожаного пальто несколько страниц машинописного текста, передал их Ганенко и добавил: — Пожалуйста, познакомьтесь с этим документом. В нем дана оценка действиям моей бригады.