Ведь
Шрифт:
Хихикнула.
– Ты шутишь?
«Бейте ментов!» – прочитал на стенке кабины.
– Я зацелую тебя до сумасшествия!
Подумала. Вдруг:
– А ты же сегодня в ночь работаешь!
Холодок скользнул по моей коже.
– Сколько сейчас времени?
– Половина первого.
Представил себе Раскоряку, матерящегося у котлов. Я должен был сменить его в двенадцать.
– Люсенька! Придумай что-нибудь и гони в котельную! Еще успеешь на метро. Четверть второго выйду к забору встретить тебя.
– Но я не смогу! –
– Если любишь – сможешь!
Я вывалился из будки.
Черная ночная улица сверкала…
Я добежал до перекрестка и увидел вдали над городом пятиглавый собор.
«Там – площадь, транспорт!» – вспомнил я.
Вбивая неверные шаги в асфальт тротуара, я двинулся в сторону собора.
Я смотрел на темные его купола.
Я не отрывал от них взгляда.
При каждом шаге они вздрагивали.
Что-то зловещее было в этих куполах, в их темноте и огромности, в их возвышении над городом, который был как бы незначительнее их, что-то мрачное, от казни, от эшафота, от смерти.
Навстречу попалась пьяная компания, довольно агрессивная – шли скопом, свистя, улюлюкая, наводя страх на редких прохожих. Юнцы, лет по семнадцать, но много.
Ринулся на них. Расступились. С кем-то крепко стукнулся плечом о плечо.
В спину мне полетели угрозы.
Я не обернулся, и вскоре голоса их затихли далеко позади меня.
За открытой форточкой окна высокого первого этажа лениво шумело застолье, уже выдохшееся, усталое, звенела посуда, нетрезво, громко говорили мужчины, пели на два голоса женщины…
«Куда я спешу? Что я делаю в этом странном городе в эту странную ночь? – мерцали в моем сознании мысли-вопросы. – Неужели именно в нем я родился и всегда, с первого моего вдоха, он был мой город?»
Из переулка выбежал белый пес. Дворняга. Поднял на меня медные глаза и сказал:
– Если ты думаешь, что ты живешь, то ты ошибаешься. Это лишь сон, в котором тебе снится твоя жизнь.
– А ты? – спросил я, уводя взгляд от его глаз. – В тебе жизнь есть, или ты лишь тонкая пустая оболочка? Ударю ногой, исчезнешь, – нащупал в кармане окаменевшую ириску и кинул ему.
Он не стал ее грызть, но за мной увязался, однако вскоре увидел кого-то на другой стороне улицы и бочком, не оборачиваясь, потрусил через дорогу.
Ветер дунул.
Откуда?
И с такой силой!
Пронесся мимо…
Опять налетел!
Небо пришло в движение.
Рыхлая мгла туч лопнула. В черных дырах зашевелились звезды.
– Стой! – заорал я, увидев легковой автомобиль такси.
И опять все для меня переменилось.
В который раз за этот день, вечер, ночь!
Опять разворачивались фасады домов, проносились мимо конные статуи царей, вспыхивали в отраженных лучах алые флаги…
«Какая глупая история приключилась со мной сегодня! Какая нелепая! – размышлял я, глядя в окно автомобиля. – На всю жизнь запомню черные
7. Возле огненных топок кипящих котлов
Безлюден был темный парк.
Свет фонарей покачивался меж деревьев.
Мокрая земля вспыхивала вокруг меня мелким раздробленным блеском.
Ветер разгулялся не на шутку. Под мутной высью ночного неба быстро летели белые облака. И двукрылое здание Травматологического института с редкими горящими окнами, занавешенными марлей, с многостекольчатым голубым окном операционной, как чудовище, наплывало на меня из темноты парка вместе с чугунными деревьями и сплошным серым забором.
Двумя руками я надавил на створку деревянных ворот, и она со скрипом отплыла от меня ровно настолько, чтобы можно было протиснуться боком.
Я пересек дворик и через проем отворенной настежь двери вошел в котельную.
Неживое тепло работающей техники дохнуло в меня запахом намагниченного воздуха. Мрачно гудели котлы, звенели и чавкали насосы, шумел вентилятор, но даже сквозь все эти звуки был слышен громкий красивый человеческий голос:
Бродяга к Байкалу подходит,Рыбацкую лодку берет,Унылую песню заводит,О родине что-то поет!Перед фронтом котлов на низком табурете сидел Раскоряка, отставив в сторону кривую ногу, и пел. Глаза его были закрыты, лицо торжественно и полно того сладостного страдания, которое составляет высшее человеческое наслаждение.
Уловив в воздухе постороннее присутствие, он поднял дрожащие веки, замолк и некоторое время смотрел на меня неподвижными глазами, одновременно распрямляясь в спине.
– Завтра сменю на два часа раньше, – сказал я.
Не сводя с меня глаз, с трудом сохраняя равновесие, Раскоряка, как с коня, слез с табурета, шагнул ко мне и охватил меня ладонями за плечи.
– Эх же ты ж!.. – выдохнул он мне в лицо, хотел что-то сказать, но неожиданно прослезился и потянул меня в каптерку.
Каптерка – была крохотная комнатка, где кочегары вели вахтенный журнал. В ее стене имелось окно, снаружи закрытое решеткой из стальных прутьев. К другой стене был вплотную приставлен старый топчан.
Мы вошли.
«Из травматологии с просьбами приходили», – понял я, увидев на столе стеклянную литровую банку, заполненную на четверть прозрачной, чуть голубеющей жидкостью.
Крышкой банке служил дном вставленный в ее горловину стакан.
Раскоряка плеснул из банки в стакан и протянул стакан мне. В его глазах мелькнуло странное сочетание сразу двух чувств: отчаяния и счастья. И чего присутствовало больше, отчаяния или счастья, понять было нельзя.
«Не выпью – будет упрашивать до утра!»