Ведьмы танцуют в огне
Шрифт:
Через четверть часа они пересекли мост и впереди показался дом Шмидтов — мёртвый и мрачный. В окнах не горел свет, поэтому можно было лишь надеяться, что еретики сейчас спали, а не готовились к штурму, глядя на солдат из темноты.
Не было смысла скрываться — грохот доспехов и топот подкованных сапог разносился далеко окрест. Тесной группкой солдаты подошли к входной двери.
— Раз, два, три…
Несколько гулких ударов, и тяжёлый чугунный таран сорвал дверь с петель так легко, словно столкнулся с листом бумаги.
Вооружённые
— Вот дерьмо, — сказал кто-то из солдат и плюнул на пол. — Что дальше, сержант?
Готфрид вложил шпагу в ножны и поправил шляпу.
— Ничего, — сказал он. — Обыщем весь дом и оставим засаду. Добровольцы есть?
Добровольцев не было. Тогда Готфрид выбрал четверых солдат и велел им следить за домом до следующего утра.
Потом они обошли весь дом в поисках каких-нибудь улик, но нашли только сушёные травы, старую женскую одежду, да зола в камине была тёплая.
Пришлось покинуть дом и возвращаться в ратушу, чтобы доложить о провале.
Хэлена тем временем сидела у окна, и следила за ними в щель между плотными шторами. Она видела, как дальше по улице стражники выбили дверь дома, который долгое время служил пристанищем Матери, как вышли потом, унылые и разочарованные. Однако даже это не радовало её, потому что едва завидев их, она снова вспомнила об арестованных родителях.
Когда Готфрид возвращался, ставни домов уже давно были закрыты, а по улицам прохаживались одинокие патрули.
Открыв дверь своего дома, стащил с постели простыню и снова вышел наружу, хлопнув дверью. Труп собаки так и лежал, твёрдый и окоченевший, с оскаленной пастью.
Он нагнулся над останками пса и стал заворачивать их в белую простынь. Кровь давно успела свернуться. Оглядев отверстие от пули, Готфрид завязал свой тюк на узел и, держа его на отлёте, зашагал прочь, к городским воротам. Он шёл в темноте, чувствуя как предательски щиплет глаза. Прохожие и стража сторонились его.
— Кого там чёрт несёт? — заворчал привратник, когда Готфрид постучался в окно его сторожки.
— Майстер Швайгель, это Готфрид Айзанханг. Откройте, пожалуйста, калитку.
Привратник вышел наружу, в свете, льющемся из раскрытой двери, показалось его тощее морщинистое лицо, со следами оспин, мешками под сощуренными, водянистыми глазами.
— Чего там у тебя? — он указал на простыню.
— Пса моего собаки подрали. Хочу похоронить.
— Ага, — кивнул тот с отвращением глядя на ношу пришедшего. — Погоди чуток.
Он вернулся в дом, а потом вышел с лопатой. Открыв калитку в воротах, он спросил:
— Помощь нужна?
— Не помешала бы, ответил
И привратник вернулся за лампой.
Налево от восточных ворот, прямо перед каменной городской стеной, рос чей-то сад, огороженный зубастой деревянной оградой. Площадь его была по карману разве что кому-то из низшей знати или духовенства, но никак не простому горожанину. Налево от ворот, вылезая из-под стены и сворачивая на север, шёл ров с водой, который потом впадал обратно в Регниц. А если идти прямо, на восток, то можно попасть, пройдя мимо полей, к дому Дитриха Байера и его семьи.
Готфрид пошёл направо, вдоль рва, туда, где невысокие холмы покрыты высокими травами и кустарником. Сзади послышался скрип двери, и вскоре привратник догнал его. Шли молча, пока Готфрид не остановился и не сказал: «Здесь».
Он положил свёрток на землю и начал копать, разрубая цепкие корни сорной травы, выбрасывая комья земли наружу. Вскоре на дне ямы показался песок, глина — свидетельство того, что когда-то эти земли были полностью затоплены то ли гигантским болотом, то ли морем, то ли библейским Потопом.
Швайгель не мог копать — эта старая развалина даже лампу-то держала еле-еле, то и дело сменяя руки, которые так безбожно тряслись, что у Готфрида начало рябить в глазах.
Наконец он вырыл яму почти по грудь глубиной и вылез наружу. В последний раз взглянув на Мартина, в его преданные собачьи глаза на окровавленной морде, Готфрид завязал простыню и опустил её вниз.
Ночной Бамберг мало чем отличался от дневного: узкие улочки, всего в длину копья шириной, были тускло освещены горящим щелями ставен ютящихся вдоль них домов. И только к глубокой ночи они угасали по-одному, пока не оставалось всего несколько на весь город, которые горели до утра.
Вернувшись в опустевший дом, убрав стекло с пола, Готфрид разделся и безвольной куклой повалился в кресло. То самое, на котором так любила сидеть Эрика. Хотелось бежать обратно в Труденхаус, хватать ручку ворота и пытать, пытать, пытать, всё повторяя и повторяя один вопрос: «Где они её держат?».
Злоба проснулась в нём. Святая злоба.
Но пыточные были закрыты, а протоколы хранились в кабинете викария. Нужно было бороться с мукой бездействия до утра. И он поклялся себе — найти Эрику любой ценой. Иначе он и не мог — его бы просто убила совесть.
— Ну, что? — старуха-ведьма искренне злорадствовала. — Нагулялась с этим своим Готфридом?
Эрика стояла молча, опустив голову. Руки её по-прежнему были связаны за спиной.
— Развяжите её и идите по домам, — приказала Мать стоящим позади собратьям и те повиновались.
Когда дверь мягко затворилась, Мать закрыла её на засов и встала, уперев руки в бока.
— Ну что, не рада меня видеть, значит?
Эрика молчала.
— Ты пойми, мы же для твоего блага всё это делаем…