Великая и ужасная красота
Шрифт:
У меня внутри все сжимается.
— Но я не хочу расставаться с тобой!
Ее пальцы едва ощутимо касаются моих щек, и я не могу сдержать слезы. Матушка целует меня в лоб и слегка наклоняется, чтобы заглянуть мне в лицо.
— Я никогда не оставлю тебя, Джемма.
Она поворачивается и идет вверх по холму; девочка вдруг оказывается рядом с ней, и матушка берет ее за руку. Они идут на закат, пока не сливаются с ним, а мне остаются только олень да витающий в воздухе запах роз.
Когда я
— Ты только посмотри на это! — восклицает Фелисити.
Она легонько дует на ближайшее дерево, и его кора вдруг из коричневой становится голубой, а потом красной… а потом возвращается к своему обычному виду.
— Смотрите! — Энн зачерпывает из реки пригоршню воды, и та превращается в ее ладонях в золотую пыль. — Вы видите? Видите?!
Пиппа растянулась в невесть откуда взявшемся гамаке.
— Разбудите меня, когда надумаете возвращаться. Хотя, если хорошенько подумать, лучше и не будите. Это слишком уж божественный сон.
Она закидывает руки за голову, а одну ногу свешивает через край гамака, устроившись как можно удобнее.
А я чувствую себя изможденной вконец и разрываюсь между противоположными желаниями. С одной стороны, мне хочется поскорее вернуться в свою спальню и проспать сто лет подряд. А с другой — я хочу со всех ног помчаться в ту долинку и навсегда остаться с матушкой.
Фелисити обнимает меня за плечи.
— Нам только и нужно, что завтра снова сюда вернуться. Ты можешь себе вообразить, какой вид был бы у этой надутой Сесили, если бы она увидела нас сейчас? Ох, как бы она пожалела, что не захотела войти в нашу компанию!
Пиппа опускает руку, чтобы сорвать несколько ягод, растущих в траве под гамаком.
— Не надо! — кричу я, хватая ее за запястье.
— Но почему? — удивляется Пиппа.
— Если ты их съешь, ты останешься здесь навсегда.
— А… тогда понятно, почему они выглядят так соблазнительно, — бормочет Пиппа.
Очень неохотно она разжимает руку, и ягоды высыпаются в мою ладонь. Я бросаю их в реку.
ГЛАВА 23
Весь день мы засыпаем на ходу, а на наших лицах бродят глупые улыбки. Мы едва замечаем остальных учениц, как всегда суетящихся в коридорах и большом холле. Мы словно плывем из одной классной комнаты в другую, подхваченные течением толпы, ничего не соображая. Мы лишь переглядываемся тайком, помня о данном ночью обещании, и обмениваемся загадочными намеками, приводящими в недоумение учителей и заставляющими нас улыбаться.
Мы понимаем друг друга. Мы владеем общей тайной.
Это не такой страшный секрет, вроде того, что связывает меня с моими родными или с Картиком, — нет, это восхитительная запретная тема, на которую мы
На уроке музыки мистер Грюнвольд целый час уныло гудит о необыкновенных достоинствах какой-то оперы. Элизабет, Сесили и Марта внимательно слушают, как и положено хорошим девушкам, и кое-что аккуратно записывают. Их головки склоняются к тетрадям и поднимаются в унисон. Слушать, записывать, слушать, записывать…
Но мы не записали ни единого слова из объяснений мистера Грюнвольда. Мы пребывали далеко-далеко, в стране, куда унеслись бы сейчас же, будь на то наша воля. Мистер Грюнвольд приглашает Сесили к фортепьяно, чтобы она сыграла пьеску, которую разучивала к родительскому дню. Пальцы Сесили бегают по клавишам, звучит аккуратно, тщательно исполняемый менуэт.
— Ах, как хорошо, мисс Темпл! Очень точно.
Мистер Грюнвольд доволен, но мы теперь знаем, как звучит и как ощущается настоящая музыка, так что нам трудно изображать интерес к чему-то просто очень симпатичному и приятному.
После урока Сесили принимается кокетничать, жалуясь, что играла ужасно.
— Ох, но я ведь убила эту пьесу? Скажите честно!
Марта и Элизабет, разумеется, начинают возражать, твердя Сесили, что она играла блестяще.
— А ты что думаешь, Фелисити?
Нетрудно понять, что Сесили очень хотелось услышать похвалу именно от Фелисити.
— Очень мило, — это все, что говорит Фелисити.
— Просто мило? — Сесили фальшиво смеется, делая вид, что ей плевать на чье-либо мнение. — О, наверное, это было и в самом деле чудовищно!
— Почему же, это был очень приятный вальс, — добавляет Фелисити.
Она совершает ужасную ошибку. Но ее мысли блуждают далеко, и она с трудом удерживает блаженную улыбку, не позволяя ей расплыться по лицу.
Я отворачиваюсь, тоже изо всех сил стараясь сдержать глупую ухмылку.
— Это был не вальс. Это был менуэт, — поправляет ее Сесили, и уже с откровенной обидой надувает губки.
Элизабет всматривается в нас с таким видом, как будто не может понять, кто мы такие.
— Почему ты на нас так странно смотришь, как будто мы какие-нибудь образцы для опытов? — спрашивает Пиппа.
— Ну, я и сама не знаю… что-то в вас не так.
Мы обмениваемся быстрым взглядом.
— Что-то новое появилось, да? Эй, если у вас есть какой-то секрет, лучше бы вам поделиться с нами!