Великая Китайская стена

Ловелл Джулия

Учитывая, как заявляют источники, что основным мотивом стеностроительства являлась «охрана» или «защита от варваров», любопытно то, насколько далеко эти северные стены отстоят от обрабатываемых земель и как близко к собственно степи — в некоторых случаях они далеко вклиниваются в территорию современной Монголии (к югу от рубежа, отмеченного яньскими стенами, например, археологи нашли явно некитайские предметы — конскую сбрую, украшенные в зверином стиле пластины, — которые принадлежали ранним культурам пастухов-кочевников, обнаруженным в северном Китае и Монголии). Действительно, расположение стен оставляет ощущение, будто предназначались они не для защиты Китая. Вероятнее всего, с их помощью занимали зарубежные территории, сгоняли кочевое население с его земли и облегчали размещение военных постов, призванных контролировать перемещение людей по данным районам. Правитель Улин, первым начавший применение кавалерии, невольно поставил китайцев в зависимость от кочевников в плане получения конского состава. Единственным путем избежать унизительной зависимости от торговли с презренными северянами предположительно оставался захват их районов

производства и контроль над ними.

Ничто из этого не ставит кочевников в положение невинных жертв в тысячелетней конфронтации между Китаем и степью, но все же по крайней мере предлагает нам вновь немного подумать над тем, как тысячелетиями их демонизировали и в Китае, и на Западе. Традиционно китайцы всегда выступают потерпевшей стороной, которую терроризируют злые гунны, живущие за линией Великой стены. Но если первые рубежные стены, предвестники более двух тысяч лет вражды и строительства стен между Китаем и степью, предназначались для экспансии, а не для защиты Китая, они выявляют прежде игнорировавшийся факт в истории стены: агрессивный, жадный китайский империализм. Вышесказанное, конечно, не означает, что мы должны оправдывать две тысячи лет набегов кочевников как упражнение для преодоления колониальной травмы. От этого Чингисхан не становится вызывающим сколько-нибудь большее сочувствие историческим персонажем или желанным соседом, но упрощенная картинка китайской пропаганды, впервые нарисованная в первом тысячелетии до н. э., на которой невинные китайские земледельцы защищаются от жадных грабителей-кочевников, меняется. Еще это показывает, что стены не всегда бывают оборонительными: постройте их в центре вновь покоренной и оккупированной территории, и они станут опорой для экспансионизма и колониализма.

Какими бы ни были политические и военные мотивы строительства стен в эпоху Воюющих Царств, они в скором времени показали всю свою стратегическую бесполезность практически для всех государств, их возводивших. Если, с одной стороны, стеностроительство приводилось в движение китайским империализмом, а не просто оборонительными соображениями, то чистый дипломатический результат состоялся в сплочении раздробленных кочевых племен в единую противостоящую силу — сюнну, — которая будет тревожить северные границы Китая следующие пять или шесть веков. Если, с другой стороны, стены действительно былиоборонительными по своей природе, то их несостоятельность еще более очевидна. Как грядущие столетия будут раз за разом демонстрировать, рубежные стены оказались ничтожной преградой для захватнических, полуварварских орд с севера — а конкретно в данный исторический момент для армий северо-западного государства Цинь, которые на своем пути к объединению Китая в 221 году до н. э. под управлением Цинь Ши-хуанди (259–210 годы до н. э.) преодолевали, обходили или проламывали любой из оборонительных рубежей между государствами. Однако граница, установленная этими рубежами, определила зону конфронтации, в ходе которой в грядущие два тысячелетия будут строиться стены и вестись пограничные сражения.

Глава вторая

Длинная стена

В своей канонической истории Китая, «Исторических записках», Сыма Цянь (145–86 годы до н. э.) характеризует для грядущих поколений Ши-хуанди как жуткую смесь: «Человек с выступающим носом, большими глазами, с грудной клеткой, как у хищной птицы, и голосом шакала; человек без нежности, с сердцем тигра, воспитанного волками». Историк, писавший во времена династии Хань, Сыма Цянь, видимо, необъективен. Как преемница династии Цинь, Хань была сильно заинтересована в подрыве репутации своего предшественника, Ши-хуанди. И Сыма Цянь — ничтожный придворный чиновник, уже подвергшийся оскоплению за критику своего правителя, ханьского императора У, — с не меньшей заинтересованностью выполнил ее пожелание.

Несмотря на подобную историческую необъективность, Ши-хуанди — бывший правитель Цинь и архитектор политической системы, прослужившей в качестве организационной модели Китая до двадцатого столетия, — несомненно, заслуживает место в списке величайших китайских деспотов. Сразу после падения его династии в 206 году до н. э., всего через четыре года после его смерти и через пятнадцать лет после того, как он объединил Китай, китайцы начали относиться к нему как к родителю, которого приходится стесняться, — переняв от него главные черты своей политической культуры — включая Длинную стену, — и при этом осуждая его тиранические наклонности.

Хотя идея Китая как культурного целого определялась общностью обычаев и ритуалов, возникших около 1000 года до н. э. благодаря претензии империи Чжоу на вассальную зависимость царств, сгруппировавшихся вокруг современного центрального Китая, следующие восемьсот или около того лет она оставалась скорее теоретическим идеалом, чем географической и политической реальностью. Даже накануне крушения своей реальной власти в 771 году до н. э. империя Чжоу занимала лишь северную половину страны, сегодня известной как Китай, простираясь на юг не дальше реки Янцзы. И эту сравнительно ограниченную территорию трудно было назвать однородной в культурном отношении. Фантастические искусство и литература самого южного китайского государства, Чу — с их чарующим пантеоном богов, богинь и причудливых мифологических существ — явило цивилизацию, намного более экзотичную и феерическую, чем сравнительно приземленная цивилизация основной территории Чжоу на севере. Земли, лежавшие за Чу — современные Юньнань, Гуйчжоу и другие южные провинции континентального Китая, — населяли туземные племена, существовавшие вне

всякого, даже слабого, культурного влияния китайской империи. После ослабления власти Чжоу концепция единства стала еще более призрачной, страна оставалась сильно раздробленной в эпоху Воюющих Царств: отдельные государства интриговали и боролись за верховенство, а советники и военачальники покидали родные места в поисках могущественных покровителей в других государствах, настраивая правителей друг против друга и выискивая для себя наибольшую выгоду.

Конфуций (551–479 годы до н. э.) — позднее провозглашенный при Хань самым выдающимся мыслителем в китайской империи — был в значительной мере человеком своей эпохи (ранний период эпохи Воюющих Царств). Хотя его философия призывала к политическому единению, его карьера — череда переездов из государства в государство в поисках политической должности, которую он, по его мнению, заслуживал, — добросовестно воспроизводила разобщенность, царившую в то время. Ностальгируя по давно утраченной мифической идее единого Китая и добродетели, взлелеянной династией Чжоу, Конфуций надеялся положить конец конфронтации и раздробленности своей эпохи путем возрождения морали. Если каждый будет поступать (конфуцианство едва ли признает существование женщины как общественного субъекта) гуманно и доброжелательно, полагал он, страна будет мирно объединена. Общественной нормой, делавшей предписания Конфуция применимыми, было правильное исполнение ритуала, который в широком смысле расписывал все формы публичного и личного поведения: отбивание поклонов, траур по родителям, ношение правильного цвета отворотов, исполнение правильного вида музыки, поклонение правильной горе, наем правильного количества танцовщиц и так далее и тому подобное. Великое популяризирующее новаторство Конфуция состояло в том, что он перенес свою политическую философию на легкоусвояемую, понятную аналогию с отношениями в семье. Конфуций ставил знак равенства между отношениями отцов и сыновей и отношениями между правителем и подданными. Добродетельные отцы и сыновья, развивал он свою логику, становятся добродетельными правителями и подданными; добродетельные правители и подчиненные вернут Китай к нужному состоянию мирного, процветающего государства. Ухаживай за своим домашним садом, учил он, и страна будет процветать; выполняй как положено свою общественную роль, и все остальное гармонично встанет на свои места.

При жизни Конфуция его план объединения Китая эпохи Воюющих Царств — мира беспринципных правителей, амбициозных корыстолюбцев, безжалостных военачальников и интриганов-министров — путем обучения сыновей послушанию, регулирования цвета отворотов и подсчета танцовщиц ни к чему не привел. За всю жизнь так и не сумев убедить ни одного правителя назначить его на влиятельный министерский пост, позволивший бы ему реализовать свои идеи на практике, он умер бедняком, без должности и забытый всеми, кроме собственных учеников. Вместо этого потребовались неустанные усилия шакала-коршуна-тигра-волка с «варварской» северо-западной границы — Ши-хуанди, — чтобы сложить фрагменты китайского государства: того, кто не побоялся уничтожить сотни тысяч людей по пути к императорскому трону. И когда он достиг своей цели, Китай в основном приобрел свои очертания — и внутри и вовне. Циньский император унифицировал политические институты Китая, соединил разные концы страны сетью дорог, дал этимологическую основу, из которой позже были выведены западные названия его империи ( China, Chineи т. д.), и построил первую единую Длинную стену.

До завоевания всего китайского мира государство Цинь находилось примерно в границах современной северо-западной провинции Шаньси. Гранича с племенами жун и ди на западе и севере, оно подвергалось сильному влиянию со стороны некитайских соседей. Позднее циньские правители постарались выдать своему прошлому строго китайские метрики, заявив, будто основатель государства был рожден внучкой далекого потомка Желтого императора, после того как она проглотила яйцо черной птицы. Менее романтическая, но более достоверная версия ранней истории Цинь говорит: основатель династии являлся вождем племени, специализировавшегося на варварском искусстве коневодства, которому правитель Чжоу в 897 году до н. э. даровал крошечный удел, чтобы разводить для него коней. В 256 году до н. э. его дар обернулся исторической ошибкой огромного масштаба, когда династия Цинь разгромила и поглотила хиреющий дом Чжоу.

В течение всей дообъединительной истории государство Цинь отстраивало свою политическую и военную машину в войнах и интригах с жун и ди и в результате превратилось в глазах менее удачливых из воюющих государств в определенно варварское и «некитайское». «В Цинь те же обычаи, что и у жун и ди, — сообщал один из представителей знати царства Вэй своему правителю в 266 году до н. э. — В нем ничего не известно о традиционных манерах, правильных взаимоотношениях и добродетельном поведении». Хуже того: люди там даже не исполняли цивилизованную музыку — по учению Конфуция, важная составляющая базовых правил добропорядочности. «Удары руками по глиняным кувшинам, притопывание… и хлопанье по бедрам с пением и криками «У-у! У-у!», — брюзжал Ли Сы, будущий канцлер империи Цинь, — такой в действительности была музыка государства Цинь». Вместо того чтобы совершенствоваться в утонченных искусствах китайцев, династия Цинь предпочла специализироваться в мастерстве боевых глупостей. Государь У, правивший за несколько поколений до Ши-хуанди, умер в 307 году до н. э. от повреждений, полученных во время состязания по поднятию трехногих бронзовых сосудов. Сыма Цянь лаконично упоминает: за двадцать пять лет, предшествовавших восхождению Ши-хуанди на циньский трон в 247 году до н. э., армии Цинь уничтожили в войне до семисот пятидесяти шести тысяч солдат и мирных жителей других царств. Приведенные им потери за 364–234 годы до н. э. составляют поразительную цифру в полтора миллиона человек, в настоящее время являющуюся предметом споров среди историков.