Великая Китайская стена
Шрифт:
Итак, империя Цинь рухнула, а вместе с ней и китайский контроль над районами севернее Желтой реки. В неразберихе, сопровождавшей падение Цинь, китайские рекруты бросили границу, и северные варвары снова заняли свои утраченные территории, сделав циньскую стену бессмысленной как оборонительное сооружение. Сыма Цянь писал:
«После смерти Мэн Тяня феодальные правители подняли мятеж против Цинь, ввергнув Китай в эпоху раздоров и беспорядка. Все осужденные, которых династия Цинь сослала на северную границу, чтобы заселить этот район, вернулись домой. Теперь, когда давление на сюнну ослабло, снова стали проникать к югу от изгиба Желтой реки, пока не расположились вдоль старой границы Китая».
Именно в этот момент истории китайских рубежных стен в Ордосе и Внутренней Монголии появляется новая пограничная сила: сюнну, политически единая и эффективно руководимая армия воинов-кочевников, способная досаждать Китаю больше, чем любое из разрозненных северных степных племен
Почти сразу после падения Цинь, когда морализирую-" щее конфуцианство заменило прагматичный легизм в качестве общей политико-теоретической основы китайского государства, династия стала олицетворением тирании, ее история — и ее стена — предметным уроком того, как не нужно управлять Китаем. В остро критическом эссе, озаглавленном «Ошибки Цинь», ханьский ученый Цзя И (201–160 годы до н. э.) развивал следующую идею: государство Цинь развалилось, так как «не сумело продемонстрировать гуманность и добродетельность или понять существующую разницу между военной и консолидирующей силами». Император Цинь «верил в душе, что при мощи столицы за проходами и металлическими стенами, протянувшимися на тысячу миль, он заложил власть для своих потомков на десять тысяч поколений». В глазах более поздних китайских политических мыслителей и историков крах Цинь являлся идеальной иллюстрацией главного заблуждения сего абсолютного правителя, будто сила — огромные армии, страшные законы и длинные стены — без добродетели способна отстоять империю.
Не то чтобы это как-то остерегло ханжей Хань и фактически все другие династии после нее проводить ту же самую пограничную политику: как только становилось возможным, а зачастую когда этого себе и позволить было никак нельзя, они строили длинные, дорогие и в конечном счете столь же ненадежные стены.
Глава третья
Ханьские стены: Plus да change
Примерно в 209 году до н. э. Тоумань, шаньюй, или межплеменной вождь монгольских сюнну, столкнулся с дилеммой наследования. Отдавая предпочтение младшему сыну перед законным наследником, Маодунем, он хотел устранить старшего сына и поставить у власти своего любимца. Явно не желая слышать ни о каких не по-родственному жестких мерах вроде убийства, он решил отослать Маодуня в соседнее племя юэчжи в качестве заложника, а затем напал на них в надежде, что соседи в отместку убьют его сына. Как оказалось, к несчастью для Тоуманя, Маодуню удалось украсть одного из их самых быстрых скакунов, бежать и в конце концов вернуться домой. Восхитившись его отвагой и дерзостью, отец дал ему под начало десять тысяч всадников.
Как только Маодунь снова оказался среди сюнну, Тоумань понял, что поступил в высшей степени немудро при выборе врага. Чтобы оградить себя от повторения недавних событий, Маодунь немедленно принялся создавать собственную базу власти, превратив отданных ему солдат в непоколебимо преданную личную стражу. Он ввел жесткую воинскую дисциплину, в основе которой лежала готовность солдат без раздумий следовать за господином. «Стреляйте туда, куда летит моя поющая стрела! — приказывал он. — И любой, кто не выстрелит, будет зарублен на месте!» Маодунь выстрелил в своего лучшего коня, затем в свою любимую жену и в лучшего коня отца, казнив всех, кто не последовал его примеру. Наконец, «он пустил поющую стрелу в своего отца». «Все его последователи нацелили луки в том же направлении и убили шаньюя». До того как Маодунь возглавил племя, сюнну, казалось бы, были почти окружены. На юге китайцы прогнали их с земель предков, из Ордоса; на западе юэчжи, располагавшиеся в современной Ганьсу, брали у них заложников, а на востоке дун-ху (дословно «восточные варвары») относились к сюнну с явным высокомерием, требуя от них, когда вздумается, лучших лошадей и женщин. Однако в течение нескольких лет после узурпации власти в 209 году до н. э. Маодунь вернул земли, отнятые генералом Мэн Тянем, лишил циньскую Длинную стену пограничного значения. Он также разгромил дун-ху и юэчжи, предприняв ряд стратегически умно распланированных и отличавшихся безжалостностью военных операций. После победы над первыми Маодунь сделал выразительное дипломатическое назидание всем: использовал череп вождя дунху, пытавшегося отобрать часть земель сюнну, в качестве кубка для питья. После поражения от Маодуня юэчжи перебрались из Ганьсу в северо-западном Китае намного дальше на запад, на территорию современных Киргизстана и Таджикистана. Их миграция будет иметь важные последствия для ханьского стеностроительства.
До падения Циньской династии китайцы господствовали на северной границе, особенно после того, как лишили, кочевников их единственного, но громадного преимущества, переняв у степняков кавалерийскую технику. Побеждать в пограничных столкновениях китайским государствам помогало политическое единство: их способность находить эффективные пути организации и использования населения для политических и военных целей. Степные же племена были слишком разобщенными, чтобы предпринять что-либо масштабное против китайцев, и слишком политически дезорганизованными, чтобы завоевывать и контролировать новые территории. Объединенные китайцы оставались в Ордосе; разобщенные сюнну
«В набеге, — описывал Сыма Цянь, — человек, который убьет главного среди врагов, получал кубок вина. Военная добыча распределялась среди воинов; если они захватывали людей, то превращали их в рабов. Таким образом, во время войны каждый сражается за свой личный кусок. Они хитро выманивают врага, затем атакуют. Завидев врага, они слетаются, как птицы на корм. При поражении они рассеиваются, как облака».
В Китае сюнну, даже спустя столетия после утраты своего военно-политического превосходства, оставались именем нарицательным для обозначения страшных северных врагов-варваров. Их жуткая слава распространилась и на запад, где особо впечатлительные историки — начиная с ученого XVIII века Жозефа Дегиня — принимали их за гуннов, повернувших на Рим, после того как встретили преграду в виде Великой стены.
Хотя китайцев, естественно, не особенно радовало столь быстрое объединение сюнну. Они ничего не могли поделать со степью, пока местные правители продолжали бороться между собой в попытках заполнить вакуум власти, образовавшийся после краха Цинь. Вряд ли это мешало Лю Бану (умер в 195 году до н. э.), будущему основателю династии Хань, пытаться восстановить и заселить гарнизонами старую циньскую стену к северу от Желтой реки в то время, когда гражданская война еще не закончилась. Однако к 202 году до н. э. Лю вытащил Китай из хаоса гражданской войны и провозгласил себя Ши-хуанди династии Хань, Гаоцзу. Номинально усмирив и воссоединив Китай, он сразу же предпринял попытку перехватить военную инициативу в отношениях со степью..
Планируя разгром соперников на заключительном этапе междоусобной войны, Гаоцзу пришлось награждать союзников автономными царствами, отказываясь от абсолютного централизма, который предпочитала Цинь. В 201 году до н. э., во время нападения сюнну на расположенный на северной границе город Май (недалеко от Тайюаня, сегодняшнего центра провинции Шаньси), один из таких царьков, Хань Синь, переметнулся к Маодуню. Так как неверность Хань Синя создала опасный прецедент, император собрал всю армию Хань и повел ее дальше на север, к Пинчэну. Там, среди стылых, промозглых, изрезанных лощинами коричневых просторов северной оконечности Шаньси, поход закончился катастрофой: после того как тридцать процентов китайских солдат обморозили пальцы, Маодунь вынудил их наступать, притворившись отступающим, и заманил в засаду. Император находился в окружении четырехсот тысяч всадников сюнну до тех пор, пока ему не удалось выговорить себе выход из кольца. Он якобы пустил в ход все свое красноречие, пытаясь повлиять на семью Маодуня. Как говорится в одном из преданий, Гаоцзу напугал жену шаньюя, обещав предоставить Маодуню китайских красавиц, если она не вмешается и не поможет ему разорвать кольцо окружения.
Дипломатическим результатом этого поучительного поражения стала политика «мира и дружбы» (хэцинь). Китайцы предлагали дружбу в виде невест и взяток — принцесс из императорского дома, шелка и зерна; сюнну предлагали мир — когда это им было выгодно. Это вещественное и брачное вымогательство с китайской точки зрения не увенчалось для них полным успехом: набеги сюнну продолжались, а требования Маодуня становились все более возмутительными. В 192 году до н. э. он даже запросил руку императрицы Люй, вдовы Гаоцзу и в 188–180 годах до н. э. де-факто правительницы. «Я одинокий вдовый правитель, — написано в его письме-предложении. — Ваше величество тоже овдовевшая правительница, ведущая одинокую жизнь. Жизнь у нас безрадостная, и нет возможности развлечь себя. Я надеюсь, мы сможем поменять то, что имеем, на то, чего нам не хватает». Первым порывом взбешенной императрицы было напасть на дерзкого варвара, но ее военачальники тактично напомнили: «Даже император Гаоцзу, при всей его мудрости и отваге, столкнулся в Пинчэне с великими трудностями». Успокоившись и поразмыслив, она составила вежливый ответ, где выражала благодарность, но отказывала в предложении: «Мой возраст солиден, и жизненные силы слабеют. Мои зубы и волосы выпадают, я даже не могу сохранять твердую походку… Я недостойна снисхождения самого [Маодуня]. Однако моя страна не сделала ничего плохого, и я надеюсь, он пощадит ее» (в просьбе императрицы безошибочно чувствуется мольба к Маодуню не нападать на Китай в отместку за отказ).
Несмотря на унизительные стороны политики «мира и дружбы», ее торговая и подарочная дипломатия в течение нескольких десятилетий смягчала отношения между китайцами и сюнну гораздо более эффективно, чем это когда-либо получалось у стен. В середине II века до н. э. северная граница была довольно мирной, общины там страдали лишь от мелких набегов. Старые рубежные стены, казалось, утратили свое военное значение. Как сообщает Сыма Цянь, «начиная от шаньюя и ниже, все сюнну стали дружелюбны к Хань, ходили друг к другу вдоль Длинной стены».