Великая надежда
Шрифт:
— Я говорю серьезно, — сказал Леон.
Вдали из-за низкой ограды вновь послышался грохот трамвая. За изгородью, в том месте, где был костер, поднимался белый дымок. Вечерняя звезда боязливо пряталась за туманом. Как нечто давно решенное, о чем еще никто не знает. Контуры предметов терялись в тяжелых сумерках, словно заблуждения.
— Там кто-то стоит! — сказал Леон.
— Где?
— Там, по ту сторону, где дорожка к воротам.
— Вы его видите?
— Стоит и прислушивается!
— Теперь видите?
— Да, вижу.
— Прямо возле покосившегося
— Это куст, — сказала Ханна.
— Маленький куст, совсем крошечный кустик, — съязвил Курт.
— За десять минут из земли вырос: это заколдованный принц.
— Так расколдуйте его!
— А теперь он шевелится.
— Он все слышал!
— Мы ничего такого не говорили.
— Обо всех наших планах!
— Зачем вы говорите так громко?
— Эллен как о чем-то подумает, так сразу об этом и кричит.
— Вы тоже кричали!
— А теперь он снова стоит на месте.
— Просто пришел человек на кладбище, у него здесь родные или близкие похоронены…
Ветер шевелил кусты. Последние листья удерживались изо всех сил, чтобы не опасть.
— А если это не просто человек?
— Если он на нас донесет?
— Он ничего не слышал.
— Все он слышал!
— Ваш план провалился! — язвительно заметил Курт.
Внезапно дети примолкли.
От могилы, на которой они устроились, дорожка шла немного дальше, а потом сворачивала за угол, огибая кладбищенское строение. Местами ее заслоняли кусты и скамейки, но около ограды она опять становилась видна и вела в широкие черные ворота, словно река, о которой неизвестно, исток у нее здесь или устье. По этой дорожке двигались от зала прощания в сторону детей похороны. В последние годы на дальнем кладбище стали хоронить больше людей, чем прежде, но это были что-то уж совсем поздние похороны. Ворота уже вот-вот закроют. Поначалу заметно было только что-то темное и похожее на гусеницу, — оно медленно проползло по дорожке и, словно собираясь превратиться в куколку, исчезло за кустами. Когда оно завернуло за угол и снова показалось, его уже было видно отчетливее. Радуйтесь, когда все становится ясно, так сказал владелец тира.
Это и в самом деле были похороны. Могильщики спешили изо всех сил, шли как могли быстро, но их поспешность все равно оставалась медлительной. Недовольно потрескивали доски носилок.
Господи, не оставь нас, потому что близится вечер!
Могильщикам хотелось домой. Им так же сильно хотелось домой, как покойнику в гробу.
Дети соскочили с могилы, пыль и листва взметнулись ввысь. Какое-то мгновение все вместе было похоже на облако, которое уже готово унести их оттуда, превратить их во что-то другое. Но над этой пылью тоже тяготело проклятие, и она вновь вернулась к земле.
Они отступили в сторону. Могильщики торопливо прошмыгнули мимо, не обращая на них внимания. Гроб был из грубых досок, светлый длинный гроб. Зависимый от движений могильщиков, он колебался в воздухе и, казалось, освобождался от их власти. Он словно хотел доказать, что в этой его последней зависимости, безмолвной и парящей, таилась
За гробом никто не шел. Никто из тех всхлипывающих и все-таки волей-неволей смешных людей, которые обычно идут за гробом и, ничего не видя сквозь черные вуали, спотыкаются на каждом шагу. Неужели никто не шел за гробом?
Кто из детей оказался первым? Герберт, Эллен или Леон? И что их подтолкнуло? Страх — страх перед кустом у покосившегося надгробия, который оказался вовсе не кустом? Или жгучая тоска — тоска по Святой земле?
Они пошли за чужим гробом; пошли за незнакомым покойником, единственным, к кому они здесь обратились, единственным, кто теперь мог их защитить, кто давал им почву под ногами и свидетельство; между Эллен и Георгом шел Герберт, как обычно, слегка приволакивая свою негнущуюся ногу, за ними Леон, а потом Рут и Ханна, чьи светлые волосы, светлые, как неструганые доски, из которых делают гробы для бедных, разметались прядками на осеннем ветру.
Чем дальше шли дети, тем сильнее их движения напоминали движения могильщиков: они шли, удрученные нерешительностью и нетерпением, причем одинаково удрученные и тем и другим, переходя от того к другому и обратно. Не родные и близкие, а зеваки. Казалось, они тоже несут гроб. Это ли была дорога в Святую землю? Над могилами не было ни огонька.
Могильщики раздраженно пыхтели. Работенка им выдалась нелегкая. В такой час, да еще поздней осенью, подобная работа — не развлечение.
— Эй, вы, там, позади, чего вам надо?
— Мы не посторонние.
— Близкие родственники покойного?
— Нет.
— Пришли проводить в последний путь?
Вечер был темный. И оборачиваться было трудно, тем более если шагаешь вперед в темноте с тяжелой ношей. Еще труднее было найти достойную брань для непрошеных гостей, явившихся проводить в последний путь. Могильщики шли то медленнее, то опять быстрее, выкрикивали через плечо угрозы и проклятия. Под конец они стали подбрасывать гроб на носилках, чтобы напугать детей. Но это не помогло. Они непоколебимо шли за гробом, парящая светлая масса того, что несли перед ними, вела их за собой, как песня, и глаза их были с надеждой устремлены на эту ношу. Словно это в самом деле был путь в Святую землю: ни на восток и ни на юг, ни на север и ни на запад, ни в прошлое и ни в будущее. Путь, просто путь. Все прямо и прямо, а прямо — значит везде.
На ходу дети тихонько смеялись над проклятиями могильщиков. Неузнанная цель отражалась в их лицах.
Они шли дальше и не удивлялись, почему дорога такая широкая. Они бы даже не удивились, если бы пришлось идти так еще час за часом, все идти куда-то сквозь туман, вдоль могил, и они бы даже не удивились, если бы могильщики с гробом вдруг перемахнули через изгородь и поспешили вслед трем козам, которые брели домой.
Однако могильщики остановились. Остановились и поставили носилки на землю. Казалось, они стоят так исключительно для того, чтобы задержать детей. Казалось, и могила вырыта исключительно ради этого.