Великая надежда
Шрифт:
— Повергните Голиафа в сердце вашем!
— Откройте мир заново, откройте Святую землю!
— Сносите чужое презрение и умывайтесь слезами, от слез глаза светлеют!
Карета теперь мчалась как бешеная и подпрыгивала на камнях. Дети вскрикивали. Они уцепились за шерстяной пояс Давида и спрятали головы в широкие рукава Колумба.
— Мы хотим остаться здесь, мы хотим остаться здесь!
— Оставайтесь, чтобы идти вперед, идите вперед, чтобы остаться.
— Уступайте буре, как кустарник на берегу!
— Так вы и родились: в тряске черной кареты. Так движение станет
— Так уловляете вы мимолетное, так совлекаете с него покровы!
— И ваша боль уравновешивает расстояние.
Серая и знающая, мерцала река в темном свете ночи. Невозмутимо поблескивал гравий.
— Граница, где граница? Где Святая земля?
— Повсюду, где пастухи пасут овец и все оставляют по зову ангела.
— Овцы блеют, когда их бросают на произвол судьбы!
— Овцы блеют, потому что не умеют петь, овцы блеют, чтобы Бога хвалить.
Царь Давид снова заиграл на лире, а милый Августин подхватил мотив на своей волынке, а Колумб тем временем низким голосом затянул матросскую песню, что-то про белые звезды и тоску по суше. Они не обращали друг на друга внимания, но все вместе звучало удивительно стройно и гармонично: псалмы Давида, моряцкая песня Колумба и забавные рулады милого Августина.
Это вершилось во славу Божию, а все, что вершится во славу Божию, звучит стройно.
Карета неслась скорее, все скорее, скорее скорого, но скорость растворялась, становилась спокойной и незаметной, как скорость реки или дороги. Медленная скорость на грани вечности, где все сходится воедино. Линия между небом и землей исчезла. Остались только белые волны во мраке, здание таможни на дороге и голоса над рекой.
— Мы на границе!
Выскочили три старика и преградили путь. Лошади встали на дыбы. Черная карета остановилась.
— Вы готовы петь песню в чумной могиле?
— Готовы.
— Вы готовы убить Голиафа в ваших сердцах?
— Готовы.
— А готовы заново открывать Святую землю?
— Готовы.
— Тогда пересеките границу, получите свидетельство, войдите в Святую землю!
— Оставьте черную карету, оставьте похоронного кучера, выходите!
— Выходите! — гневно крикнул кучер и встряхнул спящих детей. — Выходите, выходите! Кругом часовые, мы ездили по кругу. Проваливайте отсюда!
Дети открыли глаза и осовело подняли головы.
— Живо просыпайтесь! — крикнул кучер. — Все было напрасно. Все пропало, через границу уже не проехать!
— Мы уже на другой стороне, — крикнули дети. Они выскочили из кареты и, ни разу даже не оглянувшись, побежали назад в темноту.
На службе у чужой силы
Тучи несутся на рысях, мчатся стремглав в гуще войны, безумствуя, приплясывая на лету, они мчатся глубоко над крышами мира, глубоко над этой ничейной землей, между изменой и пророчеством, глубоко над глубинами бездны. Тучи мчатся быстрее синих драгун из песни, они не носят мундиров, без конца меняются и все-таки узнают друг друга. Тучи мчатся напролом через поля пшеницы и брани и через полуобвалившиеся остовы каменных строений, которые раньше назывались городами. Тучи несутся на рысях, мчатся
Мчатся по делам чужой силы. Всем стоять! Вниз!
Посреди улицы на серой мостовой лежала раскрытая школьная тетрадь с английскими словами. Ее, должно быть, потерял какой-то ребенок, и теперь ее перелистывала буря. Упала первая капля и попала на красную линию. И красная черта посередине страницы вышла из берегов. Смысл в ужасе хлынул из слов во все стороны и стал звать перевозчика: переведите меня, переведите!
А красная черта все набухала и набухала, и стало ясно, что она одного цвета с кровью. Смысл и всегда-то был в опасности, но теперь ему грозило захлебнуться, и слова, как маленькие покинутые домики, торчали по обе стороны красной реки, оцепенелые и бессмысленные.
Шел проливной дождь, а смысл все блуждал по берегам и звал на помощь. Поток уже дошел ему до пояса. Переведите меня, переведите!
Но тетрадь потерялась. Ее потерял Герберт, когда шел на урок английского: у него была дырка в портфеле. А за мальчишкой, не носившим формы, шел другой, одетый в форму. Он посмотрел на тетрадь, поднял и жадно в нее вцепился. Остановился, полистал тетрадь и попытался прочесть слова, но дождь припустил слишком сильно. Дождь гасил последние огоньки, мерцавшие в словах. Смысл вновь воззвал: «Переведите меня, переведите!» Но мальчишка, одетый в форму, не желал его слышать. Черта была цвета крови. Пускай лучше смысл захлебнется, чем мы предадим кровь! Он захлопнул тетрадь, сунул ее к себе и побежал на службу. Побежал за мальчишкой без формы.
Оба вошли в один и тот же дом. Тот, что был не в форме, поднялся на пять лестничных пролетов и оказался в мансарде, где вел занятия какой-то старик. Мальчик, одетый в форму, не поднимался ни на одну ступеньку, потому что учреждение со скамьями светлого дерева и темной картиной на стене персикового цвета было расположено удобнее.
— Я что-то нашел! — крикнул он.
— Что ты нашел?
— Тетрадку со словами.
Песня про синих драгун оборвалась. Над брандмауэром взмыло молчание. В этом молчании таился топот их коней, звяканье сабель и колыханье плащей. В этом молчании таилась тень, которую отбрасывали их свисающие поводья, и тень ползла по лицам детей, приглушала блеск их пряжек и на мгновение прятала из виду ножи у них на ремнях. Песня про синих драгун оборвалась. Синие драгуны застыли на месте. Они въехали в затонувший город. Звонкая музыка смолкла. Или они только теперь заметили, что их барабаны и трубы не издают ни звука?
— Что ты нашел? — резко переспросил командир отряда.
Мокрая тетрадь со словами одиноко лежала посреди стола. Бессмысленно одиноко. Она была раскрыта, и на раскрытой странице стояли расплывшиеся, словно от слез, слова: «Я буду стоять — ты будешь стоять — он будет стоять — я буду идти — ты будешь идти — он будет идти — я буду лежать — ты будешь лежать — он будет лежать…» Ниже шел перевод.
Бледные щеки детей светились.
Кто будет лежать?
Может быть, мы — все мы? Окоченелые, холодные, вытянувшись в струнку, в пятнах, с оскалом невольной улыбки?