Великий карбункул
Шрифт:
силы, ибо смутное чувство вины, которое иногда мучает людей даже в самых
оправданных их поступках, побуждало его скорее скрыться от глаз Малвина; но, отойдя достаточно далеко по сухим шелестящим листьям, он, повинуясь
какому-то болезненному любопытству, ползком пробрался обратно и, укрывшись
за корнями вывороченного из земли дерева, посмотрел на оставленного
товарища. Утреннее солнце сияло на безоблачном небе, деревья и кусты
купались в теплом майском воздухе, и все же, казалось,
печать какого-то уныния - будто она выражала сочувствие смертной тоске и
муке. Руки Роджера Малвина были простерты в страстной мольбе, и в лесной
тиши обрывки его слов долетели до Ройбена. Умирающий просил о счастье для
него и Доркас, и, слыша это, юноша вновь ощутил угрызения совести, толкавшей
его вернуться. Теперь он чувствовал весь ужас судьбы человека, которого
покидал в крайней нужде: смерть будет подкрадываться к нему, медленно, от
дерева к дереву, пока он не увидит вблизи ее трупный оскал. Но такая участь
ждет и самого Ройбена, если он задержится тут еще на одну ночь, и кто осудит
его за то, что он уклонился от столь бесполезной жертвы? Когда он оглянулся
в последний раз, ветерок развевал маленькое знамя на молоденьком дубке, будто напоминая Ройбену о его обещании…
* Долгим был путь раненого к границе; казалось, сами обстоятельства
ополчились против него. Уже на второй день небо затянули тучи, лишив его
возможности ориентироваться по солнцу, так что Ройбен не был уверен, не
уводит ли его каждый шаг, дававшийся с невероятным трудом, все дальше от
желанного дома. Его скудное пропитание составляли ягоды и съедобные коренья, которые можно отыскать в лесу. Правда, иногда среди чащи ему попадались
олени или напуганная куропатка вдруг вспархивала у него из-под ног, но
Ройбен израсходовал в бою все патроны, и теперь не мог рассчитывать подбить
какую-нибудь дичь. Боль от ран, растравляемых постоянным усилием, неуклонно
подтачивала его силы, а по временам, замутняла разум. Однако молодое сердце
Ройбена крепко цеплялось за жизнь, и, лишь почувствовав, что не может больше
ступить ни шагу, он в полном изнеможении рухнул под деревом. В таком
положении его обнаружил маленький отряд, который, при первых известиях о
проигранной битве, поспешил на помощь уцелевшим. Юношу доставили в ближайший
поселок, по счастью, оказавшийся именно тем, куда он направлялся, и Доркас
неотлучно бодрствовала у постели любимого, окружив его всеми заботами, на
какие только способны женские руки и сердце. На протяжении многих дней
сознание раненого блуждало в бреду, заново переживая препятствия и
опасности, которым он подвергся, так что Ройбен был не в силах
сколько-нибудь связно отвечать на расспросы окружающих. При этом он оказался
единственным из вернувшихся в поселок участников сражения, а потому их
матерям, женам и детям оставалось лишь мучиться догадками относительно
судьбы своих близких. Что удерживает их вдали от дома: плен или, быть может, более крепкие узы смерти? Доркас молча сносила страх и тревогу, пока однажды
вечером Ройбен, очнувшись от беспокойного сна, не взглянул на нее более
осмысленно и, казалось, узнал. Увидев, что к нему вернулось сознание, девушка не могла больше сдерживаться.
– А мой отец, Ройбен… - воскликнула
она, однако перемена в чертах любимого заставила ее умолкнуть. Юноша
дернулся, как от острой боли, и кровь прихлынула к его бледным, впалым
щекам. Первым его порывом было спрятать лицо, но, сделав усилие, Ройбен с
трудом приподнялся и заговорил, сбивчиво и лихорадочно, словно защищаясь от
воображаемого обвинения.
– Твой отец, Доркас, был тяжело ранен в бою и
просил меня не обременять себя напрасными заботами, но только помочь ему
дотащиться до ближайшего озера, чтобы утолить перед смертью жажду. Однако я
не мог бросить его в такой час, хотя сам потерял много крови. Три дня мы
блуждали по лесу, и он продержался дольше, чем я смел надеяться, но, проснувшись на рассвете четвертого, я нашел его вконец измученным и
ослабевшим. Он больше не мог идти, жизнь в нем угасала с каждой минутой, и… - Он умер, - прошептала Доркас. Ройбен, не в силах признаться, что
эгоистическая любовь к жизни заставила его поспешить прочь, прежде чем
решилась судьба раненого товарища, молча опустил голову и под навалившимся
двойным гнетом - стыда и слабости - ничком упал на постель, зарывшись лицом
в подушки. Доркас разрыдалась, когда опасения ее подтвердились, но поскольку
в глубине души уже была готова к удару, он оказался менее болезненным.
– И
ты похоронил его в лесу, Ройбен?
– Я очень ослабел, но сделал все, что мог, - ответил юноша сдавленным голосом.
– Место его упокоения отмечено
величественным камнем, и я бы дорого дал, если б мог уснуть так же крепко, как он. Доркас, удивленная и напуганная его последними словами, оставила
свои расспросы, но сердце ее нашло утешение в мысли, что отец похоронен хоть
отчасти по-христиански. Мужество и преданность Ройбена приобретали в ее
изложении все более трогательную окраску, когда девушка пересказывала его
историю своим знакомым и друзьям, и в результате несчастный молодой человек, едва поднявшись с ложа болезни и выйдя подышать пронизанным солнцем