Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха
Шрифт:
– Но великий князь приказал…
– Пеший и один, – еще строже повторил он. Стража растерянно расступилась.
Никольская церковь была заперта, заледеневшие сугробы подпирали замшелый сруб. Синицы прыгали по насту, клевали семена репейника. Над входом под навесом еле различался древний образ святителя.
Спешил, проваливаясь, сторож, мягко упал в ноги.
– Мир тебе, старче, – сказал Андрей, – отомкни и впусти. – Заскрипели ржавые петли. – А когда княжичи Дмитрий и Александр поедут обратно мимо – позови их ко мне.
Он подождал, когда сторож зайдет за ним и
Этот огонек никогда не гасили. Епископ нагнулся, ощупал пальцами глубокие буквы в каменной плите, выпрямился.
Утро еле проникало в оконце, через дубовый сруб глухо доносило полозья и голоса с Московской дороги.
«Не по мне дело это, Господи: рвения много, рассуждения мало… Что же делать?»
Он шел сюда, чтобы спросить и решить, но здесь как-то это стало ненужным – здесь был покой иной и мысли ни к чему. Он почувствовал это и больше ничего не спрашивал.
За стеной постепенно разгуливался день: помыкивала в хлевах скотина, пророкотал копытами чей-то отряд, скрипели сани, кто-то смеялся – закатывался от души.
Епископ сидел на скамье у стены, сжав колени и спрятав голые руки в рукава. Он мерз, но не замечал этого – давно не отдыхал он так от мыслей, как в этой ветхой древесной полутьме.
Загремела скоба на двери, детский голос спросил: «А зачем?» – и Андрей с трудом всплыл из непонятного забытья.
Снежный свет хлынул на истертые половицы у порога; сторож внес в пригоршне зажженную свечку, стал зажигать от нее другие. Два мальчика вошли следом, встали, оглядываясь. Они держались за руки.
– Я здесь, дети, – позвал Андрей и встал.
Щупая пол ногами, они подошли к нему.
– Темно-то как! – сказал Алексашка. – А что здесь?
Немногие свечки только сгустили темноту по углам. Епископ взял детей за руки и повел к огоньку. Под огоньком отсвечивала зеленовато-серая каменная плита с грубыми письменами.
– Преклоните колени, дети, – сказал епископ и, когда они встали, начал рассказывать: – Был в этом храме пономарь, и звали его, как и меня, Андреем. Храм был небогатый, но народ его любил. Восемь лет прислуживал здесь Андрей, читал и пел, и на колокольню лазил, а еды не всегда ему хватало, но был он всем доволен.
Епископ замолчал, прислушался: в темноте дышали дети, ждали, что дальше.
– В лето шесть тысяч восьмисотое, в месяце июле при князе Дмитрии Александровиче, двоюродном дяде вашем, напала на Русь моровая язва. Гибли и скот, и люди, в ином селе некому было ни отпевать, ни погребать. А пришла она снизу, с Волги.
– Как татары, – начал Алексашка, но Дмитрий засопел, и он осекся.
– …Ударит человека, как рогатиной, под лопатку или вот здесь, под грудь против сердца, и начнет он кровью харкать, а потом жар, пот, дрожь, смерть…
Дыхания детей не стало слышно.
– Я сам все своими глазами видел. – Епископ отпустил Алексашку и перекрестился, мальчик тотчас перехватился за его рукав. – Мертвых носить в храм боялись, но этот пономарь, Андрей, носил и за упокой над ними читал, а потом тоже захворал и
Тогда вспомнили прихожане, как он им служил и живым и мертвым, пришли обмыть его тело и увидели в руке его свиток, а в нем написано, я его читал:
«Азм есьм Андрей, един из князей смоленских, зависти же ради и крамолы от братий моих не стерпел, и оставил княжение свое, и дом свой, и все прочее, и сюда скрылся от всех, а здесь обрел мир».
Епископ замолчал, дети ждали терпеливо.
– А может, он был и не князь? – спросил Дмитрий шепотом.
– Нашли еще на нем княжескую цепь с гривной да перстень. И вериги железные под одеждой. Потом родичам дали знать, и все удивились. Оказалось, что был он сыном князя Смоленского Михаила Ростиславича, я, когда из Полоцка ехал в Киев священство принимать, видел брата его Федора, совсем уже старца. Но в те годы Федор, дядя Андрея, княжил после Михаила Ростиславича в Смоленске, и позвали его в Орду, а он оставил за себя племянника. Тут стали родичи под Андрея копать – думали, не вернется из Орды Федор, хотели, говорят, даже убить его. От родичей же это больнее всего…
– Надо было заковать их, – опять не удержался Дмитрий.
– И заковать родичей больно, Дмитрий, а что надо, то Бог весть, но только Андрею стало противно от крамолы их, и он тайно ушел сюда. Вот теперь здесь он и лежит, дети.
В твердом голосе епископа дрогнули-пропали слезы. Он встал на колени, прижался лицом к плите, долго не поднимался.
Дмитрий тоже приложился к надгробию. Он ощутил, как краснеет в темноте: «Князя-пономаря со святыми не поминают, так надо ли ему кланяться?» Но спросить Андрея об этом он боялся – необычен стал епископ, и вчера и сегодня совсем иной.
Они вышли и пошли по тропке через погост, жмурясь от снега. Епископ шел сзади и смотрел на вихрастую макушку Алексашки, который не сразу надел шапку. «Да, ангел мой привел меня сюда, как я ни бегал от него все утро, – думал Андрей. – Все решилось само и не там, в соборе, а здесь. Приеду, преемника поищу и уйду от дел княжеских совсем», – облегченно думал он.
Дмитрий шагал, упрямо угнув голову, подбивая носком ледышки по накатанной дороге. В рассеянном свете поблескивали жирно санные колеи, на старых березах в хрустальном кружеве вскаркивали вороны, кто-то на задах колол дрова – звонко-сухо лопались, разлетались поленья.
– Надень шапку, Александр, – сказал епископ своим обычным голосом.
Они шли к Спасским воротам. Впереди, над крутыми откосами, темнели срубы стен, в сером небе торчали под белыми карнизами тяжелые квадраты башен. Бревна перебрали не все – много осталось от прежних набегов, и эта пестрая копоть над белизною кручи грозно предупреждала о неприступности. «У нас в Твери кремля нет такого», – с завистью подумал Андрей. Он вспомнил рассказы об осадах Переяславля. «Это не от нас горело – от татар. Монголы все жгли – Суздаль, и Тверь, и Киев». Он чувствовал себя муравьем рядом с воротной башней, которую не так давно разбили тараны Оттокая и Алабуги. «Нет, давно – меня еще на свете не было, это… – он прикусил губу, высчитывая, – это пятнадцать, нет восемнадцать зим назад было…»