Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха

Фудель Николай

– Чего тебе здесь? – недовольно спросил Норовитый.

– Князю Дмитрию Михайловичу – честь и место! – не отвечая, провозгласил Деденя и посторонился.

Дмитрий, тоненький, бледный, встал на пороге, поискал глазами свободное место, шагнул, отодвинул рукой Томилу и сел.

Бояре переглянулись.

– Тебе, княжич, отдохнуть лучше, – кашлянув, заговорил Норовитый, – а то розыск – дело грязное, не для твоих очей…

– Иди, Дмитрий, мы и без тебя, – начал было Томило, но мальчик так посмотрел на него, что он смутился.

– Почему без князя о князе розыск ведете? – по-взрослому бесстрастно спросил Дмитрий, и ноздри его задрожали. – Я отцу в Твери все

расскажу! – Щеки зарозовели пятнами, зрачки расширились. – Это он в меня стрелял?

Татарин без страха с наивным любопытством разглядывал его, облизывая разбитые губы. Из стеганого халата торчали худые ключицы. Потом любопытство сменилось равнодушием: татарин прислушивался к чему-то внутри себя, бледно-желтая кожа на щеках стала дряхлеть, сереть, как ветошь.

– Кто тебя подослал? – зарычал Томило. – Говори – убью тот час!

– Погоди, Томило, – шепнул Норовитый, – погоди, князь сам…

Дмитрий подошел к раненому, нагнулся, понял-ошутил, что через миг произойдет в этом худом немытом теле, и, торопясь, задыхаясь, спросил проникновенно:

– Зачем? Что я тебе сделал? Скажи, что?

Тусклые щели глаз отвлеклись от себя, удивились, короткий язык слизнул пот под носом.

– Не моя стреляй, князь, Демучин стреляй, плохо стреляй, мимо… – Татарин уронил голову, стал заваливаться. Его поддержали.

– Но за что?! – с дрожью крикнул мальчик.

Татарин скрипнул зубами, улыбнулся, шея его отвердела.

– Твой глаз дурной, – прошептал он серьезно в напряженное детское лицо. – Людям шибко худо делай – Арудай животом болеть стал, стрелять велел… Ой-ай!

У него закатились белки, каплями враз оросился серый лоб.

– Все говори, сволочь! – не выдержал Томило, и с трудом вернулись на место зрачки, беспросветно черные от ненависти.

– Вам, урусутам, джихангир хребет ломать будет! Всем, всем, всем! О, ла иль алла, – просипел татарин, обмяк, дернулся раз, два. Его осторожно выпустили, затылок деревянно стукнулся о половицу.

Дмитрий стоял над маленьким скуластым лицом, смотрел пристально в тусклые щели под надбровьями.

Только что это был татарин, потом – на миг – человек, а теперь просто скорченный куль – сверток немытого тела в стеганом дешевом халате. И от этого в нетопленой избе поднималась промозглая мгла, в которой беспомощно блуждали не нужные теперь мысли.

– Врет он все про Арудая, – сказал Норовитый.

– Может, и не врет. Тела-то ихние вы с собой заберите, а нам допросный лист спишите, а то понаедут ордынцы, и отвечай – в чужом пиру похмелье, – говорил рыжий сотник.

– Отвезите их в город, князю Ивану покажите, – с издевкой предложил Томило.

Заспорили: дело было нешуточное – убить двух татар. Хорошо еще один признался. Сошлись на том, что ночью отъедут и бросят тела в поле – волки либо псы изгрызут, и концы в воду. Но каждый подумал: все равно дознаются баскаки – средь нас, как и везде, есть их глаза и уши. Концы-то в воду, а кончик останется. Кончик и впрямь остался: рыжий сотник достал из-за пазухи пластинку с вырезанным соколом – охранный пропуск гонца либо ханского нукера.

– Нашли вон на этом. Князю отвезу, – угрюмо сказал он.

Дмитрия все это больше не занимало. Он боком пробрался к двери и вышел. Тускнели снега под пасмурным небом, за вечерним полем недобро щетинился ельник, выла на задах собака. Что-то на волос сдвинулось в знакомом мире, но он не понимал что.

Теперь ехали кучнее, молчаливее, возле саней с княжичами постоянно месили снег настороженные верховые.

Но Дмитрия, наоборот, всякий страх

оставил: голова стала большой, розовой изнутри от спокойного жара, в котором медленно, как рыбы, проплывали неясные забавные мысли. Он все старался прикормить их – сыпал хлебные крошки с мостков в воду, и тогда рыбы поднимались навстречу из мутно-зеленой глубины. Осторожные красноперки, толстогубые лещи и полосатые окуни. Их трубчатые рты воронкой втягивали крошки, и почему-то становилось легко. На том берегу, в камышах, сквозь туман всходило солнце. Зыбкие блики тянулись до мостков через весь плес. Он ловил блики, окунал руку по локоть в неощутимо теплую воду и улыбался, когда рыбья молодь щекотала хвостиком по ладони.

А потом – толчок на ухабе разбивал непрочную гладь, качались в ресницах осколки солнца, стрелой в тень бросались рыбы и в рваную брешь дуло суровым сквозняком с обледеневшей дороги, двигались неспешно мимо обгорелые остовы елей, и, закрывая их, покачивался чей-то красный щит, закинутый через плечо.

Дмитрий пересчитывал круглые заклепки по кованому ободу, рассматривал острое навершие шлема, заиндевевшую меж лопаток кольчугу, гривы, хвосты, крупы или сожженные ветром одинаково жестокие лица воинов. Он старался понять, чего они ждут, но не удавалось, он уставал и опять закрывал веки.

– Огневица, – говорил рядом голос епископа Андрея, – продуло ночью на крыльце.

«Откуда со мной епископ?»

А кто-то все повторял:

– Погоняй! Погоняй!

Торопились, сокращали стоянки, недосыпали. Вперед, в Тверь, погнали гонца – просили выслать навстречу дружину.

Дмитрий просыпался и опять погружался в розовато-теплые сумерки внутри головы. Там было расслабление, а потом – отдых, сон.

Там, внутри, он мог приблизить, рассмотреть по очереди все, что он любил в детстве: мостки на вечерней Тверце, полет стрижей, натопленную лежанку в бабушкиной опочивальне, своего гнедого жеребца Ритора с нежно-горячими ноздрями, густую, как мех, мураву на заднем дворе, на которой он лежал и соломинкой дразнил муравья.

Муравей вцепился жвалами и не отпускал, а он поднял его на соломинке в небо, и муравей стал черным, соломинка как струна, а в окне облаков за ними сияли снеговые теплые ворота – вход в иную страну.

Он сейчас спокойно чувствовал, что страна достоверна, как Тверь, потустороннее стало простым, даже привычным. Можно было одним легким усилием поднять тело над землей и лететь к стране в облаках, сжав ноги, не шевелясь, вместе с муравьем на соломинке. А круглолицые всадники под ним удалялись, не могли догнать, хотя все внизу кишело ими. «Ну, давай еще, ну, повыше!» – повторял он, упиваясь своей властью. Выше облаков простирался майский луг и, как на иконе, очень белый монастырь, а рядом – высокий старец в епископском облачении. Дмитрий понимал, что не долетит до него, и так оно и случилось: что-то испортилось, он стал плавно снижаться, толпы всадников, густые, как гречка в горшке, скакали, подняв ждущие монгольские личики. Они знали, что он обязательно спустится, потому что за пазухой у него лежит ЭТО. Он позабыл выбросить это – шевелящийся сморчок с крысиным хвостом, и его затошнило от вони и тяжести бессилия. Он попытался выбросить, но рука не слушалась, не могла нащупать застежку на вороте. Тогда он застонал от усилия, просунул все-таки руку, и – ничего не было. На груди в поту плавал только материнский крест, о котором он совсем забыл, а в кресте, вспомнил он, молитва от супостата. Он опять застонал, но уже потише. «…Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи, во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго…»