Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха
Шрифт:
– А как назовем его?
– Чего?
– А как щенка назовем? Моего.
– Сиди, не ерзай.
– А я знаю – Буяном!
– Сиди, на шепчись!
– А как ты…
– Сиди, Александр! – подражая отцу, сказал Дмитрий. – Не то как выйдем, я тебе!..
– «…Донесли к нам послания-грамоты твои, слышал есм и вси митрополиты и святители нашего Собора…
Понеже митрополит Петр много сотворил без закона, ибо мзду емлет за ставление в архиепископы, узнали мы от писаных грамот твоей, сына духовного нашего, и по грамоте благочестивого епископа Андрея. Однако дабы без пристрастия расследовать сие дело о святокупстве, послали на Русь
Стало тихо в огромной каменной пустоте. Морозный день синел в окнах высоко, недоступно, а потом родился где-то шепот, ропот, и загудело голосами-обрывками, клочьями посыпалось, как мусор с потолка, на лица епископов, напряженно-изумленные, желто-огненные от свечей, лиловато-белые от дневного света. Стукнула на хорах опрокинутая скамья, прорвалось:
– Святокупство?!
– Да как он дерзнул!
– А что – если правда?
– Тихо, бояре, тихо!
– «Продавать благодать Святаго Духа – на это есть гнев Божий, а по святым канонам – и отлучают, и проклинают, – возвысил бронзовый голос диакон Георгий Педрик, и говор примолк. – …Егда соберется Собор, и разберет, и обсудит, то митрополит или исправит клеветы на себя и чист будет, или другого поставим, кого восхочет боголюбство твое, великий князь, мужа, прославленного добрыми делами от всех людей…»
Дмитрий с ужасом глянул на митрополита: Петр сидел спокойно – грустный, сцепив худые пальцы на посохе, смотрел в пол, туда, где пересекались все тени. А тени метались, спрашивали, не находили ответа.
– Понял, княжич? – шептал сзади Норовитый. – Митрополит серебро за место давал, а наш Андрей его обличил. Понял?
– Нет! – тихо сказал Дмитрий и так посмотрел, что он смутился: с треугольного личика будто все стерли, кроме огромных глаз, а кожа посерела, пошла пупырышками.
Среди мирян все нарастал безобразный шум, и тогда епископ греческий Феофил встал и так стукнул посохом, что вздрогнули свечи. Его полное лицо посмуглело, влажные красивые глаза оживились негодованием.
– Мы, апокрисарии Вселенского Патриарха, рассмотрели это дело со вниманием, – сказал он негромко, властно, и шум затих. – Дело это возникло от грамоты инока Лавры Святой Богородицы монаха Акиндина к великому князю. Монах тот был послан в Константинополь и оттуда отписал. – Он повернулся к Андрею: – Кир Андрей! Грамоту ту мы читали, и дела в ней немного, а имеешь ли ты, помимо грамоты сей Акиндиновой, что еще обличительное и достоверное? Ибо, – тут Феофил предостерегающе поднял руку, – дело сие тяжкое, и каждое слово взвешено будет не только здесь, но и на Страшном Судилище Господнем!
Многие с простодушным любопытством следили, как гладко грек выговаривает русские слова, но иные хмурились, а Дмитрий остудившейся потной спиной ощутил, как оживает за ним на западной стене Страшный Суд. Апостолы на престолах под сенью ангельских дружин, трубы архангелов, от которых разверзаются гробы, и земля и море отдают своих мертвецов, а ниже – сквозь щели – огнь адский, неугасимый, и руки грешников, и мерзкие безглазые тени, вынюхивающие добычу… И все это опоясывало толстое тело великого змия, который тоже ждал, что ответит епископ Андрей.
Он отвечал медленно, ставил слово на слово:
– По жалобе монаха Акиндина, великого князя порицающего за молчание, я, как пастырь, поставленный чистоту беречь, отписал Вселенскому Патриарху, и грамоту мою ту вы читали. В ней все есть. – Он сделал вдох, словно на грудь что-то налегло. – А кроме не знаю свидетельств
Андрей сел, подставил обветренное лицо дневному лучу; его светлые глаза застыли на митрополите.
– Благослови, вдадыко? – встал игумен тверского Отроч монастыря Игнатий. – Подать для мзды собирали в Галицком княжестве, оттуда Петр и прибыл, по указу князя Юрия Львовича, по семь гривен с попов и клирошан по приходам.
Иван Данилович жадно прислушивался. «Узнать бы, что этот Акиндин написал князю. Грек говорит – мало там дела». Но спросить он не смел.
– Прочтите Собору послание монаха Акиндина великому князю, – возвысил голос епископ Феофил.
Послание читали долго. Свечи начали чадить. Акиндин дерзко, безбоязненно упрекал великого князя за попустительство, требовал открытого осуждения митрополита. Дмитрий негодующе встрепенулся от слов:
«…Молчишь, боясь осуждения, хотя видишь растущую ересь и тем можешь способствовать богоненавистному обычаю продавать и покупать непродаваемую благодать Духа Святаго! За сие дело верховный Апостол, как говорится в Деяниях, Симону-волхву непокаявшемуся сказал: „Серебро твое да будет на погибель с тобою“».
Письмо Акиндина читал рыжеватый курносый и робкий монашек. Он краснел, стыдясь слов, обличающих Петра, голос его западал. На него неловко было смотреть, но Дмитрий смотрел с угрозой, когда монашек читал про его отца. Акиндин предостерегал:
– «Разумей, державный князь, яко из-за ослушания божественных канонов святых апостолов все зло приходит на нас. – Здесь чтец перевел дух, в голосе его послышалось страдание. – Не пали ли сильнейшие мужи наши под острием меча? Не преданы ли были любимые дети наши в полон, в нечистые руки язычников? – У епископа Андрея под клобуком сузились зрачки. – Не осквернены ли были святыни наши мерзостью запустения? («Что же это?» – шептал Дмитрий. Ему стало тоскливо). Да, были они поруганы живущими вокруг нас народами, которые надсмеялись над ними…»
По собору повеяло холодком тления, многие опустили головы, даже Иван Данилович перестал на миг злорадствовать, но от следующих слов воспрянул:
– «…Повелевает тебе Господь, господин княже, не молчать о сем святителе твоем, митрополите Петре. Ты – царь, господин княже, в своей земле, и будешь предан на истязания на нелицемерном Судилище Христовом, если смолчишь о беззакониях митрополита».
Иван Данилович подавил усмешку: слишком хорошо складывалось его Дело, даже не верилось. Великий князь не стерпел слов Акиндина и через Андрея обвинил митрополита перед патриархом – не быть теперь Михаилу с Петром вместе! Он с нетерпением следил, как слова, точно грязные камни, летели в лицо Петра, и ждал, когда лицо это не выдержит и исказится.
А Дмитрия начал душить ворот рубахи, и он оттягивал ворот пальцем и уже не понимал слов, которые перечисляли, угрожали, оскорбляли, сыпались, отнимали воздух. «Не надо!» – проговорил он беззвучно, скрипнул зубами, увернулся над самым срывом в бессмысленную трубу вопля и оказался в соборе в волнах гула, шепота, чада, ладана и сырого пара от многих людей. «Да, тогда на дороге из Торжка это и началось, Господи!»
Свечи на четверть прогорели, тени стали длинней, в центре собора на полу колебалась от теней круглая решетка, а в каждой клеточке ее – кусочек его самого, Дмитрия. Он ничего не понимал, он все потерял. Случилось то, чего он боялся утром: он упал и разбился на кусочки, а меж ними шевелился беспомощный червячок…