Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха

Фудель Николай

Холодная ладонь твердо отерла его лоб, он увидел настоящее небо, серо-белое от мелких туч, рябое, солнечное, а внизу – белую плоскость реки, санный след, и на том берегу – дымки, железные искры, черные жучки людей, которые сползались к дороге.

– Волга! – остановил голос епископа. – Слава Тебе, Господи!

Сани встали. Курились влажные крупы; ноздри втянули здоровый запах пота, соломы, льда, сыромятной кожи; глаза расширились на пестрое ветреное небо, на белизну, по которой все ближе скакали синие и клюквенные епанчи

среди серой и черной челяди, и чей-то панцирь изредка равномерно вспыхивал, и наконец стал слышен разнобойный топот множества копыт.

– Наши встречают! – звонко крикнул Алексашка.

Тоскливая тяжесть свалилась с груди, сгинула сквозь тело в землю, и только по участившемуся дыханию Дмитрий понял, какая это была тяжесть.

– Как же это, как же это его! – приговаривал кто-то возле саней очень знакомым голосом, и к нему нагнулось лицо дядьки Осуги. Оно, как всегда, было седоватое, хищноносое, но сейчас глаза округлились, поглупели от радости. Дмитрий слабо улыбнулся.

– А… батюшка где? – вспомнил он что-то важное.

– Великий князь в Кашине, и матушка княгиня с ним, – ответил Осуга сипловатым с похмелья голосом. – Полегчало, княжич?

– А зачем?

– Войско там собирают. В Твери-то мы одни с Бармой.

– На кого войско?

Осуга смутился.

– А ни на кого. Да они враз воротятся: княгиня старая занемогла, гонца погнали… Да и вы-то больно скоро обернулись: никто не ждал.

– Бабушка захворала?

Осуга понял, что совсем проболтался.

– Не то чтобы очень, но ведь года ее, говорят, я слышал…

– Ступай вперед, старик, – сурово приказал епископ. – Приготовь княжичу баню.

– Готова уже, владыко, все готово. Мы как узнали, что…

– Ступай!

Сани тронулись. Сухой лоб остужало снеговым ветерком, скрипели, пели, свистели полозья, постукивало о костыль деревянное ведро.

Дмитрий прикрыл глаза. В свои розовые пещеры он уйти теперь не мог. Но и так было спокойно – лежать на спине и ехать по своей, тверской, земле домой. Хотя его подташнивало и знобило.

Вечером Осуга взял его на руки и прямо из саней по сугробной тропке перенес в жарко натопленную баньку.

Солнечное пятно лежало на матице – потолочной балке, коричнево блестящей от времени и копоти. Пятно задевало гладко заструганный сосновый сучок. Кольца внутри сучка золотились волоконцами-кристалликами. Это было первое, что видели глаза, а ниже – ливонский арбалет на бревенчатой стене и приклад черного дерева с инкрустацией из перламутра.

Глаза узнали арбалет, удивились, и только тогда вернулось ощущение всего тела – насквозь живого до каждого мизинчика на ногах. Каждая клеточка тела потягивалась, втайне улыбалась нечаянной радости. Он понял, что вернулся в детство.

Блик на потолке – от серебряного складня в углу, на который пал прохладный луч. Арбалет привез еще дед Ярослав из Новгорода,

а отец подарил, когда исполнилось ему десять лет, но стрелять не давал: «Когда сумеешь натянуть, тогда дам».

Он подтянул коленки к животу, потерся щекой о ворс одеяла. Он знал, что теперь будет жить без конца, только вот еще немного поспит у себя в постели, в старом дедовском доме, который сбережет его от дурных снов.

Но он не мог заснуть – от радости и ожидания еще большей радости. Ему захотелось пить. На скамейке в изголовье стоял жбан с квасом. Он черпанул ковшом, удивился на свою худую птичью руку и долго глотал.

Ковшик упал, стукнул, и сразу неслышно вошел Осуга. Седые кустики-брови полезли вверх, глаза округлились.

– Оклемался, княжич? Не тянись – подыму.

Осуга был причесан с маслом, в новом полукафтане, в козловых сапожках – сед, трезв, даже благообразен.

– Княгиня Ксения Юрьевна с одра поднялась – приехала тебя проведать, – сказал он сипловато, таинственно. – Дай-ка я тебе кудри расчешу. – Но он не успел: отступил, поклонился, а через порог шагнула и выпрямилась сама бабушка-княгиня.

Дмитрий откинулся на подушки. Он улыбнулся, как всегда, но и по-иному, и она улыбалась ему от порога тоже по-иному – чуть вопросительно.

Она стала стройнее или от темного плата над белым лбом, или от прямой черной одежды. Стройнее от усилия быть стройнее и чище – от совершенно поседевших волос, которые пушились на висках. По-прежнему глаза согревались изнутри золотисто-карими точками, только морщинки отекли да походка стала медленнее, с пришаркиваньем. Дмитрий долго ждал, пока она пересечет солнце на стене.

Что в ней было, что никто не мог ей солгать? Даже Юрий Московский по-своему чтил княгиню Ксению, а он никого не чтил. В 1304 году ее именем митрополит пытался удержать его от борьбы за великокняжеский престол. Всегда добрые, но зоркие глаза были у княгини Ксении. Это она заметила инока Андрея и привлекла его к сыну, к Михаилу, и радовалась, что теперь их епархия под его заботой. Это она предупреждала кротко Акинфа Ботрина не идти на Переяславль, но Акинф ее не послушал…

А для Дмитрия она была всегда обыкновенной и самой родной: все добро их рода собралось и улеглось в ней, в ее улыбчивых морщинках.

Сейчас и она и он молчали, потому что главное уже совершилось: они опять вместе.

Она села, голубоватыми пальцами погладила его висок, волосы, а ему, как прежде, захотелось дотянуться, поиграть с ее крестиком на цепочке из граненых шариков, но он не посмел. И она это заметила.

– Был дитятей – стал отроком, – сказала она то, что он не знал, как выразить.

Дмитрий смутился: она сказала про это невесело, а именно этому он бессознательно радовался всю дорогу даже на дне болезни. Ему расхотелось рассказать ей о татарине, но сердиться на нее он не мог и только для вида надул губы.