Великий князь
Шрифт:
С песнею ушёл Венец от родной отчины, ладным складом её и чистым звонким голосом радуя княжескую дружину.
– Вот те соловей-соловушка! – улыбались воины, а Пётр Ильинич, радый песне, басовито подал втору, вызывая войти в лад и самого князя.
Любили русские люди песню, жили ею и в долгих походах, и в застольях, и на трудовых пашнях, в миру и в молении. Оттого и склад речи русской был напевен. Потому и на стогнах 48 городских, на площадях при скопищах народа не было гоготы да гвалта. Жило на них многоголосье, волнующееся, словно потревоженный бортень, либо плещущееся, как волны могучей
В любом заделье, в любом ходу – будь пешем, на коне, в повозке ли, в дровнях ли – в любую пору пел русский человек, давая душе своей великую волю и неостановимый полёт.
Далеко лилась та прощальная песнь. И Талеж долго ещё различал голоса своего мальчика и своего князя, и воинов – своих защитников.
Ах как пел тогда Олег Святославич, очарованный родниковой чистоты голосом Венца и ладом той звонкой русской песни!
И затаившись, слушал Талеж затихающую за ближним бором песню, не ведая того, что прощается с ними и со всем миром многострадальный их князь, только-только пригубивший чашу счастливой, спокойной жизни.
Как печальны, как грустны были с первых малышеских лет песни Олега Святославича! Сколько вылито в них тоски, слёз и горя. И вот нынче вырвалась вдруг и понеслась высоко в небо радостная да удалая песня.
Ах как пел тогда Олег Святославич!
В Новгороде Северском перво-наперво по всему православному чину крестили Венца. При том таинстве стали его крёстными отцом и матерью сам князь и княгиня.
Хотя и давно крестился Талеж, считаясь православным селищем, но окрест на сотни вёрст не было священника, и чин христианский блюли в селище не строго.
Наречён был Венец в крещении именем Данила. Скоро и без каких-либо помех прижился в княжеской семье, был принят в неё на равных. Ничем, ни платьем, ни образом жизни не отличался среди Олеговых чад, кроме как искренним желанием опекать их всей своей верой и правдой, как это бывает со старшими детьми в многочадных русских семьях.
С Всеволодом, который был на два года моложе, тесной и доверительной дружбы не получилось. Тот, как то и положено, мнил уже себя старшим в стае и от опеки названого брата отказался. Остальные братья приняли Венца, с радостью позволяя ему дружить и печься о них, как тому было потребно.
Но особо привязался душою Венец к Игорю. Не прошло и недели, как стали они об одно. А когда умер Олег Святославич, это их единение не просто стало нерасторжимым, оно для каждого из них явило суть их бытия. За два минувших года и на час не разлучались, деля всё, на что обрекала их судьба в горьком для всей семьи зачужье. За любую Игореву обиду вставал Венец, жестоко мстя обидчикам. И если по малолетству в ссорах и драках княжей молоди Игорю доставалось вполсилы, то на Венца обрушивались всей могутой, не гнушаясь ещё и наябедничать на него взрослым. И князь Давыд, при дворе которого и жили Ольговичи, не упускал возможности строго, сурово, но и больно наказать Венца.
В скорой суматохе сборов в степь, на погребение отца Верхуслава как-то и запамятовала о своём крестнике и с собою не взяла. Игорь и думать не мог, что такое случится. Считал, что Венец где-то среди взрослых, не пристало ему, паробцу49 о двенадцати лет, катиться в возке. А когда обнаружил, что нет его в походе, заботиться и горевать было поздно. Далеко ушёл их чин от Чернигова. А потом дорога так захватила мальчика, что, кроме как о виденном, ни о чём и думать не приходилось, а там и степь великим восторгом немереного простора пролилась
И хотя рядом стояли молодые дядья его – юноши Оселук с Осташем, а позадь них чутко напряжённый Глеб, и об руку прикрывал его всё ещё богатырь, всё ещё великий воин Пётр Ильинич, Игорь почувствовал себя вовсе незащищённым только потому, что не было тут Венца.
С отъездом княгини в Степь, в отсутствие Всеволода и Давыда Святославича жизнь Ольгового гнезда в Чернигове стала вовсе невмочной. Малая горсточка челяди, что кормилась с рук Верхуславы, оставленная в зачужье, вопреки наказам ждать её возвращения, быстро таяла. Люди разбегались, лишённые самого необходимого Давыдовыми близняками и его челядью. Того, кто был в неволе, и вовсе заробили, кто волен, тому указали на порог и от ворот поворот.
Поначалу Давыдовы милостники попытались заполучить себе ловкого работничка в лице паробца Данилы. Даже попробовали лестью обласкать паренька, но, не найдя в нём отклика, первым и согнали со двора.
Оказавшись с тощею котомкой за плечами и без самого малого достатка в кармане, один-одинёшенек на черниговских улицах, Венец сперва решил идти в Новгород Северский – там было немало зажитных и больших людей из Талежа, но потом смекнул, что такое не годится. Он не мог объяснить не только людям, но даже себе, почему не был взят княгиней в Степь. Чем провинился перед крёстной, если в суматохе сборов она забыла про него? И как сталось, что кровник из кровников, брат из братьев и даже более – однова с ним – Игорь не попрощался даже? Утёк, не взглянув в его сторону. А Венец стоял на самом виду, не смея попроситься к нему, веря, что вот-вот позовут его либо в возок, либо на конь.
Не заметили! Не позвали! Ни Игорь и ни княгиня. И даже Пётр Ильинич не увидал его.
Что же такое совершил он против них? Чем обидел? – строго вопрошал себя Венец и не находил ответа, отчего становилось ещё горше и обиднее на самого себя.
Ни когда жестоко били его Давыдовы княжичи за обиды Игоревы, ни даже когда истязали тело наказанием взрослые по княжьему суду, и слезинки не выкатилось из глаз. А тут в полной тщете неразумения своего позволил отрок утайно поплакать.
– Господи, за что кара сия?
Нет, идти к кому-либо из знаемых им в таком позоре Венец себе не позволит! И в Талеж не пойдёт. «Это как же? – спросят в Талеже. – Ты, великий боярин, оказался без роду, без племени?»
Были у Венца в тощей котомочке малые гусельки. Сам их строил, точил, сам певучее дерево отыскал и натянул звонкие струны. Получился инструмент на диво, хотел Игорю подарить. Ан вон как получилось.
Как прибрёл Венец в Окольный город – и не помнил. Только вдруг увидел перед собою уже не улицу – тороку, что вела к городским воротам, а за ними, притворёнными, круто, как взмах меча, выгибалась излукою Десна, и забережные дали манили и звали к себе.