Великий тайфун
Шрифт:
ДОЧЬ ДОБРОГО БОГА
Восславим женщину-мать, чья любовь не знает преград, чьей грудью вскормлен весь мир! Все прекрасное в человеке от лучей солнца и от молока Матери — вот что насыщает нас любовью к, жизни.
Когда Виктор Заречный впервые узнал, что будет отцом, перед его воображением предстал белокурый мальчик, сын, с большими, как у Жени, темными глазами и такой же красивый,
И действительно, родился сын, но только не белокурый, а чернокудрый.
Женя лежала в светлой палате, пользуясь особым вниманием со стороны своих сослуживцев — сестер, нянь и самого главного врача городской больницы, высокого, всегда спокойного, усатого блондина, известного жителям Владивостока доктора Панова.
— Он — вылитый ты, — с любовью говорила Женя Виктору, сидевшему на седьмой день после рождения ребенка возле нее.
— А по-моему, он весь в тебя.
— Ну, что ты! Посмотри на него!
Трудно было, конечно, сказать, на кого был похож ребенок.
— Как я счастлива, Витя! — Женя смотрела, как сын, закрыв глаза, жадно сосал грудь своим крошечным ртом, в котором едва вмещался розовый сосок, и в ее глазах светилось то особое счастье, какое знают только женщины-матери.
Рождение сына преобразило их внутренний мир, обогатив его новыми, совсем не известными им чувствами. Любовь к ребенку, к появившемуся вдруг на свет от их плоти и крови сыну, еще больше связала их.
Назвали они сына Петром, в память прадеда Виктора, волжского бурлака Петра.
Когда Женя оправилась после родов, Виктор повез свою семью за Амурский залив, на заимку, к старым знакомым Серафимы Петровны, где он был однажды в детстве.
Плыли они в китайской шампунке под парусом. Погода была превосходная, дул небольшой попутный ветер. Шампунка легко летела по мелким волнам залива. Справа залив уходил верст за тридцать к своей вершине, а слева, далеко-далеко, — где солнце сверкало на воде золотой чешуей, будто там шел огромный косяк золотых рыб, — залив сливался с синим морем. Морской воздух, проникая в кровь, наполнял сердце ощущением радости жизни, безмерного счастья как чего-то материально существующего, заключенного в самой природе.
На середине залива ветер усилился, парус надулся, и шампунка понеслась, ударяясь тупым, широким носом о волны. Женя, прижимая к себе ребенка, с тревогой смотрела на воду,
— А ты, оказывается, трусиха! — весело посмотрев на Женю, промолвил Виктор. — Раньше ничего не боялась.
Женя взглянула на безмятежно спавшего Петюшку, завернутого в пикейный конверт.
— За него волнуешься? Не волнуйся.
Наконец шампунка вошла в речку Эльдуге. Китаец пристал к берегу у деревни, населенной эстонцами. Отсюда до заимки было версты три. Виктор нанял лошадь, и они поехали дальше.
Владельцы заимки отвели им светлую комнату, под окнами которой росли кусты дикой Малины.
Ночью у Петюшки поднялась
«Что бы это значило? — не могли они понять. — Неужели простудили в шлюпке?»
Утром температура у мальчика была 39,8°, ребенок продолжал гореть. Послали за фельдшером в село Раздольное, лежавшее верстах в двадцати пяти от заимки. Только часам к четырем прибыл старик фельдшер с дряблой, обвислой кожей на бритых щеках и у кадыка, в голубой рубашке, со старинным галстуком-шнурком с розовыми помпончиками.
Фельдшер приложил ухо к горячей груди тяжело дышавшего ребенка.
— Воспаление легких, — сказал он и прописал микстуру.
Женя сама была фельдшерица, она подозревала у ребенка воспаление легких и делала компрессы из уксуса.
— Такому крошке — микстуру? — в недоумении сказала она.
— Банки бы лучше… Оно, конечно, банки лучше, — рассуждал фельдшер, — но как ему поставить банки?
— Боже мой! — воскликнула Женя. — Банки!
— Разве вот горчичники? — гадал фельдшер.
— Горчичники!
— Слабенькие горчичники, — пояснил фельдшер.
— Где же их взять?
— Самим сделать… Впрочем, делайте ему компрессики из слабенького уксуса. Разведите уксус, слабенький уксус… и… компрессики… под лопатки… с боков… хорошо помогает. А то умрет у вас ребенок.
— Не говорите так! — крикнула в ужасе Женя и с гневом взглянула на фельдшера.
Фельдшер смутился и в свое оправдание сказал:
— Уж очень мелкий пациент. Не знаешь, что и прописать.
Во вторую ночь температура у ребенка поднялась до сорока. Ни Женя, ни Виктор не ложились спать.
Когда взошло солнце, осветившее стену с отставшими голубыми обоями, Виктор взял руку Жени, поцеловал ее и сказал:
— Ляг, милая, поспи.
Женя устало ответила:
— Нет, нет.
Оба — отец и мать — стояли на коленях возле кровати и с тревогой смотрели на пылавшее жаром личико первого их ребенка, сына Петюшки.
На исходе третьих суток, рано утром, температура у ребенка резко упала.
— Ложись спать, — сказал Виктор. — Опасность миновала.
— Я пройдусь, подышу свежим воздухом. — Она накинула на плечи вышитый шелком креповый платок лимонного цвета с кистями и вышла на открытую террасу.
Перед террасой вся площадка заросла сильно пахнущим жасмином. На листьях сверкала роса. Женя спустилась по лесенке, обогнула кусты жасмина и вышла на дорожку. За территорией заимки, справа и слева от заново проложенной дороги, стояло несколько новых срубов для изб переселенцев и лежали свеже-ободранные сосновые бревна. Пахло корой. По бревнам ползали жуки-усачи. На самой дороге кучка ребят толпилась вокруг огромной, метров двух, убитой змеи с яркими желтыми поперечными полосами на черной коже. Это был амурский полоз, страшный враг птиц, уничтожающий их яйца и птенцов. Ребята открыли рот у змеи и рассматривали ее зубы.