Венский кружок. Возникновение неопозитивизма.

Крафт Виктор

Такое понимание смысла можно усмотреть уже в его определении на основе верифицируемости предложений. Если обратиться только к логической возможности верификации, то она зависит от определений слов предложения. В таком случае эти определения и правила образования предложений и задают смысл предложения.

Тогда становится ясно, что будет ли некоторое предложение осмысленным или бессмысленным, зависит от того, какие семантические и синтаксические правила установлены для языка. Знак не имеет смысла тогда, когда ему ничего не приписано; комбинация знаков будет псевдопредложением, если семантические и синтаксические правила ничего ей не соподчиняют. Поскольку эти правила могут различаться, постольку предложение, бессмысленное в одном языке, в другом языке, построенном иначе, может оказаться осмысленным. Предложение «Небо смеется» может оказаться столь же бессмысленным, как предложение «Камень грустит», если нет синтаксических правил, разрешающих приписывать психологические предикаты неорганическим объектам. Если же такие правила есть, то оно становится осмысленным предложением, хотя и ложным. А если «смеется» рассматривать здесь не как обозначение душевного состояния, а как способность вызывать некоторое душевное состояние (радостного

настроения), то оно будет осмысленным и истинным предложением. Ни об одном изолированном предложении нельзя с уверенностью сказать, осмысленно оно или бессмысленно. Это зависит от строения языка. Смысл не абсолютен, он всегда определяется только относительно некоторой семантической и синтаксической системы.

Осознание этого имеет чрезвычайно большое значение. Рушится первоначальное и простое разграничение научного знания и метафизики. Теперь уже нельзя просто отбросить метафизические предложения как бессмысленные, ибо можно построить такую семантическую систему, в которой они будут осмысленными предложениями, о чем с самого начала говорили польские логики. Различие между метафизикой и наукой уже не определяется языком, ибо существует не ^^//-единственный язык, а множество возможных языков с разными семантическими и синтаксическими правилами. Из этого множества языков на основе принципиальных требований эмпиризма выделяется один определенный язык, именно тот язык, который выполняет следующие требования: 1. Значение дескриптивных знаков в конечном счете опирается на указание того, что сопоставлено этим знакам, т. е. указание на чувственные переживания; 2. Высказывания о фактах проверяются посредством опыта, что в конечном счете означает: посредством указания на чувственные переживания. Благодаря этим условиям смысл слов и высказываний ограничивается опытом и связан с чувственно данным. Предложения метафизики, выходящие за рамки чувственного опыта, в таком языке оказываются неве-рифицируемыми и бессмысленными и вследствие этого четко отличаются от научных высказываний. Хотя критерий разграничения метафизики и науки не вытекает из условий всякого возможного языка, он сохраняется в специальном языке эмпиризма⁸⁶.

б) Содержание и структура

Для понимания обозначающей функции языка важно ясно сказать, что может быть обозначено и сообщено посредством языка. Эта проблема также подробно обсуждалась в Венском кружке⁸⁷. Составные части предложений, слова в конечном счете обозначают нечто, на что можно указать, чувственно данное. Это психические качества типа чувств, эмоций и т.п. Но это качественное содержание нельзя передать с помощью языка. Слова и предложения не способны передать кому-то другому качественного содержания. Нельзя с помощью слов для слепого сделать понятным, что такое цвет, как нельзя человеку, никогда никуда не уезжавшему, объяснить, что такое тоска по родине. Это азбучная истина. Когда мы описываем качества, например, оттенки некоторого цвета, то делаем это, задавая отношения, в которых данное качественное содержание находится к другим таким качествам. Мы говорим, например, что это такой цвет, который присущ вещам определенного рода (кирпичного цвета или сизого голубиного цвета), или совпадает с одним из цветов в атласе красок, или светлее, темнее, сочнее, чем какой-то другой цвет. Качественное содержание получает описание благодаря его включенности в некоторое многообразие, в некую «структуру». Оно не может быть установлено однозначно, ибо определяется лишь имплицитно посредством отношений. Качественное содержание нельзя выразить интерсубъективно посредством его языковых обозначений («голубой», «сладкий»), это можно сделать лишь указанием его места в интерсубъективном порядке.

Поэтому нельзя также установить, переживают ли одинаковые качественные содержания два человека, воспринимающие один и тот же объект, например, зеленый узор на красном фоне. Если вооружиться всеми средствами экспериментальной психологии, то можно обнаружить только то, что эти люди одинаково (или по-разному) реагируют, что они произносят согласованные (или различные) высказывания, т. е. всегда можно обнаружить лишь одно: что качества, переживаемые индивидами, находятся в одинаковых (или различных) отношениях к другим качествам. Если исследование покажет, что один человек нормален, а другой страдает цветной слепотой, то тем самым мы узнаем не о виде самих качеств, а лишь о том, что они находятся в различных отношениях. Само по себе качественное содержание нельзя проконтролировать, оно принадлежит к субъективной области каждого человека и недоступно никому другому⁸⁸.

Таким образом, качества нельзя сообщить, их можно только пережить. А переживания всегда заключены в самом субъекте (если не говорить о телепатических сопереживаниях). Сообщить можно только о включенности качества в некоторый порядок. Только благодаря этим взаимосвязям обозначения качеств содержат нечто, что может быть общим для всех, только поэтому они интерсубъективны. «Цвет» обозначает нечто интерсубъективное, что связано с функцией зрения, «звук» — нечто такое, что связано с функцией слуха, «чувство» — нечто такое, что имеет определенные формы выражения. Это справедливо также не только для экспериментальной, но и для интроспективной психологии. Ее высказывания в качестве интерсубъективного элемента не могут содержать ничего иного, кроме связей порядка, кроме «структуры».

Не только предложения науки, но и все другие интерсубъективные предложения, включая поэзию, не могут выразить ничего, кроме структур. Для качественного содержания поэзии существенны настроения и чувства, однако поэт не сообщает о них, а вызывает их у слушателя. Благодаря тому, что поэт сообщает, у читателя или слушателя возникают собственные настроения и чувства. Точно так же воздействуют сочинения историков, когда они не просто описывают и каузально объясняют действия выдающихся личностей и духовные достижения определенной эпохи, но стремятся сделать их понятными. Тогда они хотят, чтобы мы пережили их вновь и, опираясь на историческое знание, стремятся возбудить в читателе соответствующее качественное содержание⁸⁹.

Однако

следует иметь в виду, что все это имеет отношение лишь к коммуникативной функции языка. Для функции обозначения все эти ограничения не имеют места⁹⁰. Обозначение есть «некоторый вид соответствия между двумя вещами", при котором одна вещь представляет другую⁹¹, или, лучше сказать, это соответствие между двумя классами явлений — классом звучащих или написанных образов, в который входит слово, и классом объектов (в самом широком смысле этого слова), в который входит сопоставленный слову объект. Это сопоставление в конечном счете опирается на указание чего-то чувственно данного. Словесный язык разъясняется посредством жестов, с помощью которых указывают на чувственно данное, на качественное содержание и его связи. В своем интерсубъективном использовании для сообщения значение обозначения определяется только этими связями. Что именно находится в этих связях, можно представить только с помощью переменных (как в «Основаниях геометрии» Гильберта, где элементы геометрии определены только в качестве членов аксиоматических связей). Однако при понимании этих связей на место этих переменных каждый человек подставляет качественное содержание, заимствованное из его собственных переживаний. Таким образом, каждый человек связывает обозначение не только со структурой, но и с субъективным качественным содержанием. Поэтому обозначение наряду с интерсубъективным имеет еще субъективное значение: оно обозначает некоторое качественное содержание, которое каждый черпает из своих собственных переживаний. И каждое обозначение качеств, содержащееся в некотором сообщении, истолковывается как указание на собственные переживания качеств субъектом. Каждый понимает их в своем смысле. Это понимание заключается в интерпретации обозначений с помощью качественного содержания, соответствующего сообщаемой структуре. То, что разные люди сообщают друг другу, определяется структурными формами, которые являются общими для всех и служат основой согласия. Это происходит потому, что все мы живем в одном общем мире, или наоборот: именно поэтому мы живем в одном и том же мире. Однако в эту форму каждый из нас вкладывает свои собственные переживания и тем самым устанавливает связь со своим собственным внутренним миром. Нельзя ответить на вопрос, согласуются ли между собой эти индивидуальные интерпретации, ибо качества принадлежат только самому субъекту и их нельзя сравнивать⁹². Связь обозначений с переживаемыми индивидом качествами является неизбежной и фундаментальной. Интерсубъективные сообщения образуют лишь структурированные системы. Для каждого человека они будут иметь значение и могут использоваться только потому, что он может связать их с собственными переживаниями. Общий интерсубъективный мир каждый человек должен привязать к своему личному субъективному миру. Только благодаря этому члены тех отншений, из которых состоит интерсубъективное значение, получают содержательную и однозначную определенность. Без этого они являются лишь переменными. Вот так субъективное качественное содержание образует фундамент всего интерсубъективного и объективного. Поэтому оно неустранимо⁹³.

Однако, как сообщил Вайсман в своем предисловии к собранию сочинений Шлика (S. XXVII, XXVIII), Шлик пытался преодолеть тщательно разработанное учение о невозможности передать качества. «Две более поздние работы — ‘Об отношении между психологическими и физикалистскими понятиями’ и ‘Значение и верификация’⁹⁴ — показывают, как постепенно Шлик освобождался от этого разграничения содержания и структуры. В них он представил — опять-таки под влиянием Витгенштейна — особые возможности мышления, с помощью которых нам становится доступным ‘содержание’ чужих переживаний. Тогда различие между ‘сообщаемым’ и ‘непередаваемым’ теряет свой первоначальный смысл».

В работе «Форма и содержание» («Form and Content») Шлик доказывал логическую невозможность того, что один человек может испытать переживания другого человека и что поэтому в принципе невозможно установить, одинаковы или различны качественные содержания, когда два человека воспринимают один и тот же объект⁹⁵. Теперь он видит в этом только эмпирическую невозможность. Лишь фактически положение дел таково, что переживания одного не может испытать другой, но не обязательно должно быть так. Он показывает это с помощью нового хода мысли. Опровергая солипсизм, — правда, не в отношении передачи качеств, — он анализирует смысл предложения «Я могу чувствовать только свою боль»⁹⁶. Когда переживание охарактеризовано как «мое», то оно определено благодаря его связи с определенным телом, «моим» телом. Это предложение можно уточнить: «Я могу чувствовать боль только тогда, когда что-то происходит с моим телом». Но можно представить другую возможность, которой логика не исключает и которую можно описать: я могу чувствовать боль, когда что-то произошло с телом другого человека. Шлик считает это эквивалентным следующему предложению: «Я могу чувствовать боль другого человека». В этом случае сравнение качественных содержаний разных людей было бы, если не эмпирически, то все-таки логически возможным.

Однако эти спекулятивные рассуждения еще ничего не доказывают. Если «я» и «мое» определены через отношение к определенному телу, то боль другого зависит от тела другого. Для того чтобы я почувствовал боль другого, переживание боли должно быть связано также и с моим телом, в противном случае это только боль другого и мною она не переживается. Испытываемая мной боль другого зависит от процессов в двух телах, однако боль другого зависит только от его собственного тела. Шлик опирается на невысказанное предположение о том, что боль другого, которую чувствую я, является той же самой болью, которую испытывает другой. Однако это предположение произвольно и не может быть принято во внимание. Боль другого включается при этом в двойную связь: с одним телом и с двумя телами, и скорее можно допустить, что она изменяется в этих разных связях. Поэтому остается неясным, сравнимы или нет качественные содержания разных лиц.