Вензель твой в сердце моем...
Шрифт:
Орган разносил веселую мелодию над цирком, дети без умолку спорили, кто лучше — клоуны или акробаты, взрослые пересчитывали банкноты в кошельках, прикидывая в уме, стоит ли оставаться у аттракционов «еще на чуть-чуть» или уже пора вести разошедшихся не на шутку детей домой, а артисты ждали конца рабочего дня и воцарения в этом мире радости тишины. И только один человек никогда не смеялся в обители бесконечного веселья, ведь он никогда не ходил на представления, никогда не катался на аттракционах, никогда не фотографировался с животными… Он просто приходил порой, после парада Алле, к воротам цирка, дожидался, когда артисты смешаются с выплеснувшейся на улицу толпой зрителей, и подходил к фокуснику — смеющемуся человеку со слезами на глазах.
Орган продолжал плакать. Дети продолжали смеяться. Время шло своим чередом.
— Я ведьма, — шептала фокусница и хитро подмигивала толпе, точно зная, что ей не поверят. А зря.
И лишь один человек в толпе не знавших тайн закулисной жизни посетителей был уверен, что перед ним и правда ведьма. Не потому, что она могла достать из пустого цилиндра бумажную розу — потому, что она однажды спасла
Мужчина подходил к фокуснице, протягивал свернутую в трубочку купюру и кивал на шатер. Женщина смеялась фальшивым смехом, крутилась вокруг себя, и взметнувшиеся ввысь фалды фрака напоминали детям крылья летучей мыши. Той самой, что всегда сопровождает ведьм. И фокусница вприпрыжку бежала к шатру, на ходу извлекая из воздуха разноцветные конфетти, а дети бежали за ней под этим радужным дождем и просили показать еще больше чудес. Но, остановившись у алых крыльев шатра, фокусница качала головой и, пообещав вернуться, скрывалась за багряным занавесом. И дети разочаровано гудели, жалуясь родителям на то, что с собой ведьма позвала лишь странного мужчину в черном плаще. Они называли его страшным, испуганно косясь на широкую сильную спину, ловко нырявшую за бордовый занавес, и вспоминая длинные черные усы, бородку клином и растрепанные, цвета безлунной ночи, волосы, словно извечно наэлектризованные и торчащие в разные стороны. А их матери смеялись и говорили, что совсем он не страшный, просто немного странный, и тянули детей подальше от шатра, но украдкой бросали косые взгляды на ткань, скрывшую сильного, волевого мужчину с пирсингом в виде цепочки, сцеплявшей левое ухо и край нижней губы. Мужчину, от которого веяло холодной решимостью и изначальной, животной мощью. И женщины понимающе усмехались, думая, что знают, почему актриса убегала от детворы в шатер. Но они ошибались.
— Как всегда. Какой прогноз?
— Ты такой нетерпеливый, будто ждал целую вечность! Дай мне подумать. Дай посмотреть сквозь время…
Когда-то давно, полтора года назад, Леви-А-Тан бродил по городу в поисках лучшего сорта виски. Но вместо изысканного высокоградусного напитка он наткнулся на парад — церемонию открытия первого и единственного цирка города. Смеялись дети над уродливыми карликами, дарившими им разноцветные воздушные шары, рычали хищники, кидаясь на прутья водруженных на повозки клеток, выдыхали в небо яркое пламя факиры, танцевали с обручами гимнастки в струящихся полупрозрачных юбках, едва скрывавших радужные эластичные трико. Клоуны маршировали на скрипучих ходулях, жонглеры пытались подарить безразличному небу осколки своей жизни, а лошади изящно гарцевали вокруг повозки со старым, но весело поющим органом. И среди всей этой пестрой толпы, ни на секунду не заинтересовавшей офицера элитного отряда убийц, лишь один человек поймал взглядом темную фигуру в черном плаще, шедшую по тротуару мимо веселого парада, даже не глядя на него. И серые глаза провидицы затуманились от скорби, ведь на плече этого человека она увидела печать смерти. Пара минут тишины переулка, и она знала, кто вскоре погубит его. Видела в искаженном зеркале еще не свершившегося будущего. И она нагнала его, поймала за руку и прошептала, что его босс завтра погибнет. А сам он умрет, пытаясь его спасти. Ей не поверили, оттолкнули, но слова провидицы, шедшей за ним и рассказывавшей, как всё будет, пока ее не прогнали обещанием свернуть шею, запали в память человека, до безумия преданного боссу. И на следующий день, когда время начало отсчитывать свой бег точно по пунктам, указанным фокусницей, Леви-А-Тан решил, что лучше не рисковать. Лучше не поддаваться собственной гордыне, кричащей, что девчонка — шарлатанка, а попытаться спасти босса, если есть хоть малейшая вероятность того, что предсказание продолжит сбываться. И послушавшись голоса собственной интуиции, офицер уничтожил засаду, о которой не знал никто. Засаду, из которой невозможно было выбраться, ступив на территорию врага. Он спас босса, ради которого готов был умереть, и поверил, что провидица — не фальшивка. Вот только он не верил, что она была на его стороне…
— Не волнуйся, господин Леви, завтрашняя миссия будет более чем удачна. Боссу вообще не придется сражаться. Твоего зеленоволосого друга в очках потреплет, как и тебя, а в остальном всё пройдет довольно удачно. Береги правую руку — в нее выстрелят из арбалета отравленной стрелой. Если наденешь защиту, не отравишься и сможешь продолжить бой, не отвлекаясь на лечение.
— Понял. Что насчет врагов? Никто не уйдет?
Он приходил к фокуснице дважды. Оба раза пытался выбить из нее правду: узнать, почему она ему помогла. Но ответ был всегда один: «Я люблю смерть, но не люблю, когда она приходит к людям, так и не узнавшим, что такое радость жизни». А на третий раз Леви понял, что иного ответа не получит: увидел издалека, как провидица просила печального мужчину не ходить завтра на работу под старым мостом, если он не хочет встретить ночь в морге. Ее назвали лгуньей и велели заткнуться, а она рассмеялась. Не весело, но и не грустно — так, словно смех ее был механическим. Как плач органа. И она ответила, что ей до людей дела нет, если люди эти не верят в чудо. Ведь если не верить в чудо, не поверишь и в предсказание ведьмы, а значит, подпишешь себе смертный приговор. А она не хочет помогать самоубийцам: она любит помогать тем, кто хочет жить. Жить, а не существовать, дышать полной грудью… Ее не слушали — печальный мужчина направился к воротам цирка. Но ее услышали — человек, отчаянно желавший жить, понял, что странная фокусница не враг. Но он так и не сумел начать ей доверять. Каждый раз перед сложной миссией Леви приходил к воротам цирка, отыскивал взглядом веселого фокусника со слезами на щеках, отводил ее к шатру и спрашивал, как пройдет бой. Она давала советы, предсказывая его судьбу, помогала избежать опасностей, подсказывала, как добиться признания босса, поймав решивших сбежать с поля боя врагов. И ничего
— В этот раз один из врагов, решив сбежать, двинется прямо на того человека… с ножами. Он — смерть, господин Леви. Помни об этом. И никогда не пытайся увести его добычу. Он клеймен костлявой старухой, выбравшей его в свои спутники навечно, не мешай смерти собирать свою кровавую жатву.
— Бэл не тронет своих, — Леви-А-Тан с усмешкой неверия всегда говорил эту фразу в ответ на совет не лишать гения элитного отряда убийц его жертв.
— Нет, не тронет. Намеренно. Но кто знает, куда ветер решит отнести его нож?
Всякий раз Леви-А-Тан уходил, обдумывая стратегию боя, а фокусница отправляла деньги в карман, чтобы вечером отдать их директору цирка, выныривала на свет из холодного полумрака шатра и, не щурясь, смотрела на солнце. Ее глаза были подернуты мутной пеленой, но она улыбалась. Последний потомок великой династии прорицателей знала, что нельзя слишком часто предсказывать будущее одного и того же человека, или он станет слишком зависим от предсказаний и когда-нибудь, возгордившись, решит пойти против советов провидца. Но в битве с судьбой победить невозможно… А еще она знала, что чем больше советов даешь одному человеку, тем больше погружаешься в его жизнь, тем сильнее нити судьбы сплетают твою жизнь с его. И тем больнее будет его потерять. Почти невозможно — словно от жизни отрежут кусок… А впрочем, и впрямь отрежут. Ведь чем чаще провидец предсказывает будущее одному и тому же человеку, тем короче становится его собственный срок. Но разве это важно? «Служа другим, расточаю себя» — благородно это или глупо? А может быть, закономерно?.. Ведь сначала она помогала Леви-А-Тану лишь потому, что не желала видеть грусть на лицах людей, а потом… Впрочем, глупость человеческих чувств не может быть оправданием глупости их поступков. Любовь — чувство безысходное. И либо ты поддашься ему, либо его покоришь. Она поддалась. И сделала шаг в могилу.
— Да не буду я завтра добивать врага, не доставай меня, мусор. Все равно Бэл наверняка будет к нему ближе, — Леви всё же чаще всего сдавался: он знал, что если пойдет против провидицы, она никогда больше не подарит ему предсказание. Даже за все сокровища мира. А он слишком боялся проиграть, но еще больше — не суметь спасти босса…
— Но, мусор, что насчет последствий? Эта вылазка будет полезна?
— Будет. Но не так, как тебе хотелось бы, — немного печально смотрели на него серые глаза, в которых вспыхнуло и угасло сочувствие. Леви не любил этот взгляд. И потому с ее губ тут же срывался добрый, радостный смех. — Вот только если ты защитишь руку, тебе не понадобится лечение. Разве что царапины будут, но они и сами затянутся. И только босс останется полностью невредим.
Льстить самолюбию мафиози — какая глупость! Но почему-то это всегда срабатывало. Леви довольно ухмылялся, гордо расправлял плечи и снисходительно смотрел на «мусор», который не считал бесполезным. А она подмигивала ему, показывала знак «победа» и улыбалась черными напомаженными губами.
— Ладно, я еще приду. Не смей помогать нашим врагам, а то убью.
— Не стоит, я редко кому-то помогаю, господин Леви. И еще реже мои слова достигают ушей адресата.
— Ну и идиоты, — он разворачивается и уходит.
— Пока-пока! — она смеется ему вслед.
Нарисованная фальшивая улыбка — всё, что ей остается. Потому что она знает его судьбу и знает, что с ней не поспоришь. Но она не способна узнать будущее одного-единственного человека на свете — свое. И это режет сердце ржавым скальпелем, но давно прижженные безразличием к себе нервы отказываются страдать. Потому что ей уже всё равно. С самого детства, испещренного издевками, неверием, насмешками; с самого отрочества, полного оплеух, обвинений, ненависти; с самой юности, исковерканной психиатрической лечебницей, годом молчания и побегом в никуда — за призрачной мечтой. И лишь фальшиво-веселый цирк заставил время для ее души замереть. Лишь уродливые карлики поверили, что безумный фокусник не безумен. Лишь артисты, видевшие ее в деле не раз, снимали шляпы перед своим спасителем. А ее часы давно замерли, и ей уже не было больно от насмешек. Разве что жаль было тех, кто отмахивался от предсказаний. А еще не хотелось дать судьбе забрать сильного, верного, наивного человека, не верившего в чудеса, но сумевшего поверить в одно-единственное чудо ради спасения того, кем восхищался. А вот фокусница никогда никем не восхищалась, не умела верить в преданность и везде видела фальшь, а потому не могла понять мафиози и… не могла его отпустить. Ведь в ее мире цветастой мишуры, скрывавшей боль, он был олицетворением абсолютной преданности.
Он был для нее самым настоящим чудом.
Смотрели на небо замершие в скорбном молчании опустевшие аттракционы. Играл крыльями багрового шатра холодный ветер. Догорал, мерцая яркими сполохами на разноцветных воздушных шарах, закат. Подметали артисты площадь, смахивая в мешки ложь мишуры и обнажая серый, усталый асфальт. Расчесывали зверей дрессировщики, шепча им, что когда-нибудь настанут времена, когда звери не будут вынуждены терпеть издевок людей, любящих дергать их за хвост или перья. Вытаскивая из труднодоступных мест забившееся в щели конфетти, размышляли карлики о том, что каждая насмешка — плюс в их зарплату, если детвора расскажет друзьями, над каким уродцем можно посмеяться в цирке. Они заглушали боль звоном призрачных монет и шептали себе, что всё хорошо, но унылый асфальт, стряхивавший радугу, как стряхивает с себя кожу старая змея, упорно твердил им обратное. Акробаты разминали мышцы и порой стонали от боли, закусив губу, ведь о травмах зритель узнать не должен, а не получать их на тренировках почти невозможно. И меняя повязки, гимнасты тяжело вздыхали, думая, что праздник для всех, сыгранный на твоей боли, немного несправедлив. Особенно когда ты обязан улыбаться, даже если хочется плакать.