Верь мне
Шрифт:
– Сашик… – выдыхает мне в ухо Соня.
Я моргаю и понимаю, что в спальне светло. Потянувшись, переворачиваюсь на спину и прижимаю Солнышко к себе. Она издает какой-то сдавленный звук, а следом за ним я слышу ее смех.
– Вставай, родной… Нужно принять лекарства.
– Нафиг. Давай лучше устроим день секса.
– Кроме того, – выдает с интригой в голосе. – К нам едет твоя мама.
Несмотря на то, что мы возобновили отношения, как-то так получилось, что она по-прежнему больше общается с Соней.
– Какого черта? Почему ты не сказала ей, что нас нет дома?
– Не будь таким, – отчитывая, легонько трескает меня по лбу. – Мама волнуется. Звонила раз пять. Интересовалась, – на этом слове делает акцент, – когда мы можем с ней увидеться. Представляешь? Нужно же теперь показать, что мы ценим ее долгожданное принятие нашего личного пространства.
Я тихо ругаюсь, комментируя прошлые выходки матери. Соня же только смеется. У меня все еще кружится голова, когда я, совершая переворот, наваливаюсь на нее, чтобы поцеловать.
Но, когда Солнышко счастливо замечает: «Ты за ночь совсем выздоровел!» – не разубеждаю ее.
– У меня на тебя большие планы, как только мама уйдет.
– Ах… Я чувствую. Большие. Без всякого преувеличения, Санечка.
57
Теперь он мой.
«Я так люблю твой член…» – всплывает из недр моей памяти совершенно не к месту, едва только Сашина мама появляется в нашей квартире.
Все дело в том, что вид у нее такой, словно она выискивает здесь что-то запрещенное и… Находит – взгляд останавливается на мне.
Я, не переставая наливать свежевыжатый апельсиновый сок из кувшина в стакан, изгибаю бровь. И это вовсе не удивление. Это снисхождение к повадкам, которые у моей свекрови неискоренимы.
– Здравствуй, – выталкивает она и, заметив, как мои губы растягиваются в улыбке, тут же поджимает свои.
– Здравствуйте, мама.
Глаза Людмилы Владимировны уплывают под веки. И я, не сдержавшись, смеюсь, в то время как ее черные ресницы продолжают драматически трепетать.
Ничего нового. Это демонстративное, но определенно пассивное неприятие выбранного обращения продолжает меня забавлять.
А вот то, что Георгиева подходит и по собственной инициативе обнимает меня, все еще вызывает растерянность и некоторый восторг. Последнее я, безусловно, тщательно скрываю. Да, это не какие-то там пафосные поцелуи воздуха у лиц друг друга. Это удивительно теплые объятия. Но я пока не определилась, воспринимать ли расположение, которое королева соблаговолила мне подобным образом выказывать, всерьез.
Саша входит в кухонную зону следом за мамой и, взяв в фокус этот приветственный ритуал, как и всегда, озадаченно хмурится.
– Мы собирались обедать, – сообщаю намеренно
Знаю, что Саня не предложит. В отношении Людмилы Владимировны роль радушной хозяйки однозначно возложена исключительно на меня. Думаю, таким образом он подчеркивает, что положение его матери в нашем доме зависит только от моего расположения. И если я вдруг, сменив милость на гнев, велю ей не появляться, ее здесь не будет никогда.
– С удовольствием, – отражает моя будущая свекровь с сухой вежливостью.
Я снова во все лицо улыбаюсь. Ну смешно же!
Поймав со стороны Людмилы Владимировны очередной подозрительный взгляд, лишь беззаботно пожимаю плечами и начинаю накрывать на стол.
– Точно нормально себя чувствуешь? – слышу, как обращается к сыну своим особенным приглушенным материнским тоном. – Может, все-таки вызовем врача?
– Не начинай, – коротко обрубает Сашка. – Как сама? В Киев переезжать не планируешь?
Последний вопрос заставляет Людмилу Владимировну покраснеть.
– Нет, – выдает она как-то даже оскорбленно. – Здесь мой сын, – без каких-либо громких ноток звучит. Как весомый аргумент. – Я никуда из Одессы не уеду.
– Двадцатитрехлетний сын, – акцентирует Сашка тем самым жестким тоном, из-за которого у меня самой проступают мурашки. – Если ты еще не заметила, опека мне давно не нужна.
Если раньше Людмила Владимировна на подобную реплику из уст сына стала бы его отчитывать и пытаться учить, то сейчас она лишь сжимает челюсти и выдерживает паузу, пропуская не меньше пяти-шести сокращений сердца, которое у нее, несомненно, как у матери, болит. Когда она в какой-то момент смотрит на меня, я с трудом прячу сочувствие. Знаю, что жалостью лишь сильнее задену.
– Дело не в опеке, – говорит она идеально ровным тоном. – Я хочу быть рядом со своим ребенком, сколько бы лет ему ни было. Хоть двадцать три, хоть пятьдесят три, – раскладывает, не теряя уверенности. А у меня отчего-то начинает щипать в носу. Морщусь, шмыгаю и опускаю взгляд к бокалам, которые в этот момент расставляю на столе. – Я, если ты не заметил, больше не пытаюсь тебя опекать, – в этой реплике, конечно, прорывается упрек. Но уже через пару секунд мама Люда исправляется: – Стараюсь.
– А как же дед? – толкает наш двухметровый независимый упрямец. Я охаю от возмущения и вскидываю на Сашку сердитый взгляд. Который он, конечно же, игнорирует. – Ты вправе устраивать свою жизнь.
Воспользовавшись тем, что Людмила Владимировна отворачивается, впервые в жизни грожу Георгиеву кулаком. Это, по крайней мере, заставляет его опешить.
– Тимофей Илларионович скоро выходит на пенсию и планирует перебраться к нам, в Одессу, – замечаю я.
Когда Сашкины брови сердито сталкиваются на переносице, только улыбаюсь.