Вера Каралли – легенда русского балета

Каган Геннадий

В конце февраля они выехали в Варшаву – первый пункт запланированных гастролей. Вера вновь ехала в западном направлении – однако сейчас в совершенно иных чувствах, чем на «русские сезоны» в Париж или в мимолетную поездку на концерт Собинова в Лондон. С Большим театром и Москвой ей предстояло проститься на три месяца. Рано или поздно она непременно по чему-нибудь затоскует – или по Москве, или по Большому, сказал ей на праздничном вечере Горский. Но она ему не поверила: с какой стати ей тосковать, если Собинов будет все время рядом! Они остановились в отеле «Бристоль», это была лучшая гостиница во всей Варшаве. И вот настал первый вечер в местной опере. Вера сидела в ложе на просцениуме; в ходе всего выступления они с певцом не отрывали друг от друга глаз. И хотя Вера не раз уже слышала в исполнении Собинова арию Надира из оперы Бизе «Искатели жемчуга», сейчас ей показалось, что никогда еще не звучал его голос со столь

кристальной чистотой и таким глубоким чувством. Он поет, подумала она, иначе, чем в Лондоне, где его голос, доносившийся с огромной сцены, был каким-то чужим. Сейчас Вера невольно задрожала, наконец-то поняв, что значит для певца это турне, лишь вступлением к которому был первый варшавский концерт, – турне означало для него, что его великая мечта сбывается – и она, Вера, является неотъемлемой частью этой мечты!.. Публика неистовствовала. Арию Надира Собинову пришлось исполнить на бис трижды – а потом, уже в гостиничном номере, он сказал Вере, что пел так замечательно хорошо только потому, что она, Вера, находилась совсем рядом. К сожалению, триумф Собинова не оставил никаких шансов выступавшему следом за ним Андоге. Впредь, решил Собинов, баритон будет предварять своим пением его собственные выступления.

Проводить музыкантов собралась на варшавском вокзале внушительная толпа. Люди стояли на перроне и махали шляпами и платками уже отошедшему поезду. Что ж, увертюра, можно сказать, удалась, с удовлетворением констатировал Собинов и, как только Вера с его помощью устроилась в купе поудобнее, спросил у нее, счастлива ли она. Но ведь человек, только-только пустившийся в дальнюю дорогу, всегда счастлив. По меньшей мере, сам Собинов чувствовал себя именно так.

Внезапно Вера объявила, что забыла в гостинице дорожный несессер.

– Завтра в Лодзи или послезавтра в Вильне я куплю тебе новый, – с улыбкой ответил Собинов. Он был в отличном расположении духа. – А не я сам, так Резников позаботится.

Однако покупать новый несессер не потребовалось. На следующий вечер Вера обнаружила его у себя в гостиничном номере. Его прислали из Варшавы, упаковав в газеты, полные восторженных – не столько даже аполлонических, сколько дионисийских – отзывов на выступление несравненного русского тенора. Правда, на той же полосе, только в другом углу была напечатана и короткая заметка, в которой говорилось о том, что аннексия Польши Россией распространилась теперь и на оперу.

– Польские националисты пытаются измазать меня дегтем, – бегло проглядев заметку, сказал Собинов. – Неужели я должен нести ответственность за царское самодержавие? Я пою; здесь, в Польше, я пою на польском языке. Чего же им еще надо?

Однако заметка уязвила певца – и уязвила куда сильнее, чем потешили его тщеславие пространные дифирамбы. Поэтому Вера чуть ли не силой отобрала у него газету, скомкала ее и выкинула в корзину для бумаг.

– Собаки лают, караван идет, – беззаботно бросила она.

Веру никогда не волновала политика. В 1905 году, учась в хореографическом училище, она даже не расслышала выстрелов, донесшихся из Петербурга в Кровавое воскресенье, – а ведь там как-никак прямо на Дворцовой площади расстреляли безоружную толпу. Сейчас она радовалась тому, что нашелся несессер.

Из Лодзи они поехали в Вильну, потом в Ригу, в Киев – и повсюду Собинов выступал столь же триумфально, как в Варшаве. В Киеве Вере попалась на глаза афиша, извещающая о балете «Лебединое озеро» в исполнении местной труппы. Ей очень хотелось посмотреть спектакль, однако так и не удалось этого сделать. Впрочем, то же самое было и в других городах на первом этапе поездки: Вере не удавалось побывать нигде, кроме концертов Собинова. И постепенно ей становилось все труднее отличать друг от друга города, в которые они приезжали, концертные и оперные залы, в которых ему доводилось выступать. Где они были вчера, где позавчера? Пропадало и ощущение времени. Когда, собственно, выехали они из Москвы? Неделю назад – или две? С очередного вокзала в очередную гостиницу, оттуда в очередное купе очередного поезда, в котором скверно спится, потом – распаковывать чемоданы, потом – опять упаковывать, и вновь на вокзал. Совместную поездку с Собиновым Вера заранее представляла себе как-то по-другому – куда менее хлопотной, куда менее утомительной. А вот с него все было как с гуся вода. Каждый вечер в каком угодно городе он выходил на сцену с поразительной легкостью, подчиняя себе публику даже раньше, чем брал первую ноту. А потом, после концерта, испытывал всякий раз такое воодушевление, что Вере поневоле вспоминались слова, сказанные им перед самой поездкой: «Меня пьянит Россия!» И Вера вновь и вновь забывала о дорожных тяготах и возвращалась к столь же великолепному настроению, в каком она, сидя в зрительном зале, внимала его пению, адресованному ей одной.

Когда поезд уже подходил к Саратову,

Собинов внезапно умолк посреди разговора, потерянно поглядел в окошко – и тут же обнял Веру и с детской непосредственностью предложил ей порадоваться вместе с ним:

– Видишь, Верочка? Вот она, матушка-Волга! Наша с тобой матушка-Волга!

Вере вспомнилось, как однажды вечером к ним зашел в гости Шаляпин – и два певца, стоя плечом к плечу, исполнили песню о Стеньке Разине, причем именно слова «матушка-Волга» они тянули, казалось, бесконечно долго. И сейчас Собинов заговорил о Волге с тем же обожанием. Вера почувствовала, что он забирается все глубже и глубже в родную Русь не только физически, но и духовно; нечто сходное происходило сейчас и с ней самой; ей вспомнилось, как мчалась она по степи на тройке во время каких-то провинциальных гастролей. И тут уж она забыла об усталости от пережитых в поездке тягот и о страхе перед предстоящими в долгом пути испытаниями.

В Саратове сцену буквально утопили в цветах, составив посередине из белых лилий могучий челн, в самый центр которого поместили приветственный адрес Собинову: «Истинному сыну матушки-Волги от любящих его братьев и сестер!» Вера поначалу решила было, что дело подстроил несколько суетливый Резников, но затем узнала, что деньги на это исключительное чествование были собраны по подписке, прошедшей во всем городе, причем основная часть поступлений была сделана сравнительно малоимущей публикой. Собинова это, разумеется, страшно растрогало. Вера подметила в нем любовь к простонародью, еще когда он беседовал с ее кормилицей.

Следующей остановкой в пути стала Самара. Потом – Казань с подлинным пиром, который задал после концерта один из друзей юности Собинова (еще по Ярославлю). Не обращая внимания на многочисленных гостей, вознамерившихся поближе познакомиться со знаменитым певцом, устроитель празднества предался с Собиновым совместным воспоминаниям и обратился к Вере не раньше, чем узнал, что она тоже из Ярославля. Тамошний театр он, конечно, помнил, а вот Вериных родителей – нет; должно быть, они прибыли в город уже после его отъезда. Собинов сообщил другу, что и сама Вера человек театра.

Не раз уже случалось такое в гастрольной поездке: пусть Собинов ничего и не замечал, но Вера чувствовала себя всего лишь довеском к нему, всего лишь спутницей, всего лишь красавицей, которую осыпают комплиментами, не узнавая в ней, однако же, известную балерину из труппы московского Большого театра, спектаклей которого здесь, в глуши, никогда не видели и, скорее всего, не увидят. Не узнавая в ней балерину, пока об этом не заговаривал сам Собинов. А тот проделывал это не без гордости и, возможно, совершенно сознательно подчеркивал, что прима Большого путешествует с ним, а вовсе не с красавчиком-баритоном Андогой. Иногда это забавляло Веру, но чаще всего раздражало: она так и оставалась в полной и абсолютной тени великого тенора, пусть он всякий раз и передаривал ей, своей музе (как он назвал ее в доверительном разговоре с другом юности), цветы, которыми его постоянно осыпали. Постепенно Вера смирилась с таким положением вещей: в конце концов, она предвидела такой поворот событий с самого начала и пошла на это совершенно осознанно – предвкушая счастливые мгновения и часы, когда она, позабыв о Большом театре и даже о парижских триумфах, превратится в любящую и любимую женщину по имени Вера.

 

В пути из Казани в Сибирь в воздухе неожиданно повеяло весной. Изменился и заоконный пейзаж: поезд (купе в спальном вагоне на сей раз оказались просторными и удобными) мчался теперь не по бесконечной степи, а по столь же бесконечной тайге. В купе заглянул Резников, они с Собиновым подвели предварительные финансовые итоги турне, импресарио шутливо заговорил и с Верой. Он выразил восхищение и изумление тем, что она преодолевает тяготы пути, не теряя ни грана своего неизъяснимого обаяния. Собинов горделиво посмотрел на Веру – так, словно справедливостью комплимента, сделанного Резниковым, красавица обязана прежде всего его, Собинова, постоянной заботе о ней. Как будто дело не обстояло скорее наоборот: ведь именно Вера накладывала певцу влажные компрессы, заваривала чай по особому рецепту или просто старалась не мешать, когда ему нужно было сосредоточиться перед очередным концертом. Следующее представление состоялось в городском театре Томска – университетского города, в котором Собинова сразу же по приезде посетила целая депутация студентов с просьбой о контрамарках, потому что билеты в театральных кассах были давным-давно распроданы. Собинов переадресовал студентов к Резникову, но и у того уже ничего не осталось; так что певец решил, во утешение студентам, встретиться с ними после концерта за сценой – и встреча эта затянулась до глубокой ночи, подобно многим его встречам в Москве с представителями тамошнего студенчества. Вера, несмотря на предельную усталость, оставалась с ним до самого конца, не отходя буквально ни на шаг.